— Да, красиво, — согласился я с ним. — Все красиво.
Небеса походили на птичий глаз и еще лучше всякого глаза впитывали и усиливали льющийся со всех сторон слабый свет. Слева от меня находился грандиозный грозовой фронт, в спокойном состоянии коричневато-оранжевый, но то и дело наливавшийся бело-синим свечением от пронзающих его изнутри молний. Справа завис сонм тучек поменьше — тоненьких, кружевных, цепляющихся друг за дружку трогательными щупальцами и улавливающих одна другую паутиной статических зарядов. Это были знаменитые живые облака. Обычно они старались оставаться невидимыми, сливаясь окраской с фоном и стравливая лишнее тепло, чтобы их не приметили дорадо, парящие на большой высоте. Но пока что ближайшему дорадо было до них целых двадцать часов лету, и облака отъедались молниями. Главной их заботой было сейчас размножение, вот они и занимались крупномасштабным спариванием, демонстрируя себя друг другу во всем блеске и приманивая потенциальных партнеров. Подробности ухаживания и секса на Сатурне почти неизвестны: после десятилетий дистанционного изучения и редких автоматических прощупываний в наших представлениях все еще зияют прорехи с океан величиной. Но у меня создалось впечатление, что бегемоты облачного мира справа от меня — особи мужского пола, которые лезут из кожи вон и демонстрируют во всей красе оперение, лишь бы рассмешить девчонок.
Родни оторвал меня от размышлений биологического свойства.
— Простите?.. — не расслышал я его реплики.
— Паладин! — повторил он с нескрываемым обожанием, даже трепетом. Потом оглянулся, чтобы я видел его широкую улыбку. — Старое слово, означающее «герой-победитель».
— Оно мне знакомо, — заверил я его.
— Для меня это верх стремлений, идеал. — Он сообщал мне нечто важное — это было видно по тому, как он смотрит мне в глаза. Чем больше он заваливал голову вправо, тем сильнее кренился влево наш летательный аппарат. — Знаю, таким был ваш старый друг Калеб. Я дважды с ним встречался и сумел в нем это распознать. В вашем прославленном фильме это прекрасно видно.
— Мы с Калебом не были друзьями, — возразил я.
Родни прищурился и умолк, переваривая услышанное.
— С ним было нелегко — если не сказать покрепче. Вечно мы с ним воевали из-за проектов, вообще из-за всего на свете, — попытался объяснить я.
— Но вы его уважали, — с надеждой проговорил Родни.
— Наверное, уважал. Да, уважал.
— И не можете отрицать: он был смельчаком.
— Не могу, — признал я, думая про себя, что было бы правильнее назвать его отвагу безрассудством.
Наконец-то Родни перестал оглядываться и выправил флаер. После продолжительной паузы он сказал:
— Но героем вы его не считали. Это вы хотите до меня донести?
— Никаким героем он не был.
Теперь мне приходилось довольствоваться только зрелищем всклокоченных волос у Родни на затылке.
— Калеб совершал отважные поступки, — уступил я. И правда, он был первым пилотом, в одиночку пересекшим зону урагана на Сатурне. Его рекорд глубины удержится еще лет десять. Но друг у него был всего один — по имени Калеб.
— Надеюсь, обо мне вы будете лучшего мнения, — отозвался Родни. — Когда все это останется позади, конечно.
Я открыл было рот, но ничего не сказал. Родни опять оглянулся, улыбнувшись мне глазами, и проговорил негромко, но твердо:
— Вот что такое для меня героизм.
Я ждал завершения, ждал долго. Наконец, уже почти не скрывая нетерпения, спросил:
— Так что такое героизм?
— Вот это. — Он опять смотрел вперед, выправляя курс. — Когда обычный человек делает то, чего отчаянно хочется другому.
Наш лагерь был мал, но не настолько, чтобы двое не могли уединиться.
— Какая-то странная экспедиция, — пробурчал я. — Все говорят загадками.
— Может быть, это изъян твоего слуха — во всем слышать загадки, — сказала Блондиночка.
— Видишь? Вот о чем я толкую. — Я прикоснулся к экрану, меняя точку обзора. Перед нами голубели огромные, но примитивные внутренности дорадо, и помигивал красным зонд. Он непрерывно выдавал данные о биоаккумуляторах чудовища, функционировании его сложной нейронной системы и органов, о назначении которых нам оставалось догадываться. Наш план был прост: Родни предстояло высадиться поближе к зонду и, развернув несколько систем безопасности, прогуляться по спине чудовища и заменить прежний зонд новым комплексом приборов.
Комплекс дожидался своего часа в углу отсека. Его сконструировали и собрали подрядчики на другом спутнике Сатурна, Рее, и я знал о его возможностях только то, что мне полагалось знать. Для меня это был всего-навсего черный ящик размером немногим меньше человека, которому предстояло волочить его по спине чертового дракона.
Блондиночка коснулась экрана, меняя изображение.
— Такая мощь — и такая простота! — восхитился я.
— Это тоже загадка? — пошутила она.
Может быть, подумал я. На самом деле я имел в виду дорадо. Внутренним устройством эта гора плоти была не сложнее медузы. На то существовали весомые эволюционные причины, но оставался и простор для догадок, почему эволюция повернула именно в эту сторону. Для развития мегафауны нужен стабильный сгусток воздуха со всем необходимым для здешних микробов: водой, энергией, теплом. Возможно, эти условия возникли в эпицентре тайфуна, вращавшегося на краю южного полярного района. Тайфун просуществовал миллионы лет, микробы заполнили весь объем, где могли обитать. Там они сбились в первые примитивные живые облака, с разделением жизненных обязанностей, как в бактериальных колониях на Земле. Только здесь все происходило стремительнее, с креплением «на живую нитку». Образцы клеток издохших дорадо свидетельствовали: в одном теле умудрялись сожительствовать не менее восемнадцати разных биологических видов. Примерно то же происходило и с живыми облаками, и с крылатыми китами. То, что казалось нам единым существом, было на самом деле сообществом одной-двух дюжин микробов, не утративших идентичности, просто погруженных в одну здоровенную, но несложную емкость с грязной водой и нагретым воздухом.
— Вот, значит, каким тебе видится Родни? — спросила Блондиночка. — Мощным, но простым?
Вместо ответа я заставил себя сосредоточиться, опять потянулся к экрану, приказывая своим камерам, куда лететь и что искать.
Женщина вовсю гладила мою руку.
— Не надо! — взмолился я.
Но на нее не действовали мольбы. Она выразительно смотрела на меня, спрашивая своими голубыми глазами, что меня не устраивает.
— Мне многое не нравится, — признался я.
— Многое?
— Да. — И я вырвал руку.
Тогда она встала и удалилась, оставив меня одного в загроможденном, внезапно ставшем душным отсеке.
Неестественно громкий голос потребовал:
— Дистанция!
Вскоре Гром сообщил:
— Двадцать кликов по горизонтали, на полклика ниже тебя.
— Пока что ничего не вижу, — доложил Родни.
Гром снова обратился к приборам.
— Осталось девятнадцать с половиной. Если сможешь, увеличь высоту. В облаках образуется дыра.
Неподалеку сверкнула чудовищная молния. «Авангард» погасил взрывную волну, содрогнувшись всем туловищем, потом взмыл вверх, трясясь так, что у зрителей, должно быть, тоже ослабли коленки.
— Родни, я его вижу! — Гром пользовался кораблем-разведчиком на автопилоте, оснащенным моими глазастыми камерами. — Там, где ты находишься, уже можно уловить его тепловой отпечаток…
На меня работала дюжина камер, но главными были те три, которыми был оснащен аппарат Родни. Как и он, я только сейчас заметил тонкое, словно лезвие ножа, свечение, пробившееся сквозь черную облачную стену. Потом стали бить одна за одной молнии, нещадно шинкуя воздух, и тот, за кем мы гонялись, опустив одно длинное крыло, нырнул в грозу, охотясь за живыми облаками.
Я испытывал новые для себя ощущения. Дыхание стало затрудненным, сердце переместилось в глотку, как будто вознамерилось перекрыть мне кислород. Я перевел взгляд на Блондиночку.