— От Самого Отца?
Капель дождя на лице Ильин, кажется, и не замечал.
— В Своем Сыне, который Единосущен Ему, Он Сам стал человеком, и пострадал, и, умерев, воскрес. Тот, Который есть Жизнь, Любовь и Добро, вступил в смерть, чтобы та утратила силу и человек приобщился к воскресению. Вы сможете подарить подобное вашему созданию?
Ладонью он вытер с лица капли. Дождик кончался, кажется, он весь прошел стороной. Шатин не стал отвечать на вопросы монаха.
— Я же согрешил, создав живую душу, — попробовал объяснить монах. — Я дозволил ему страдать, но лишил его отвлекающей суеты и усталости от забот, минут покоя и отдохновения. Я не дал Федору надежды на что-то вечное, незыблемое, чего никто у него не отнимет. Теперь я ставлю за упокой Федора свечи, и мне уже почти не делают замечаний.
Дождь ушел в сторону. Серые струи тянулись из серой тучки где-то у горизонта. Выглянуло солнце.
— Смотрите, красота какая! — воскликнул монах.
На востоке широченной дугой стояла радуга. Высокая, сводчатая — вовсе не фрагментик, как часто случается. Надежная толстая дуга, вставшая над полями и пригородами, радуга струилась всеми цветами. Казалось, она была осязаема и в сечении своем кругла и обхвати-ста.
— Я думал, такие только во сне бывают, — оценил Шатин.
— Добрый знак, Всеволод, благословение кому-то, — сказал монах.
— Радуга в память первого Завета стоит. Новый Завет Бога с людьми Христом принесен, Ветхий был с Авраамом, а самый первый с Адамом и Ноем. Плодитесь и размножайтесь, ибо благословенна земля! После очищения земли потопом Господь развернул радугу, благословил жизнь и клялся Собою, что не погубит ее. Жизнь — священна, понимаете? Она — свята, не трогайте ее скверными руками.
Радуга на востоке светилась минуты три, потом принялась светлеть, медленно таять и растворилась в небе.
— Вы мне помогли, — проговорил Шатин. — Спасибо.
— А вот в этом я как раз и сомневаюсь, — вздохнул Ильин. — Впрочем, дай-то Бог. Поезжайте с Богом. Бог знает, что делает…
Шатин скомкал прощание и не посмотрел Ильину в глаза. Уезжая, уже на трассе он в зеркало заднего вида поймал кресты на храмовых куполах.
«Почему они у меня ассоциируются с кладбищем? — подумалось. — Вроде бы знак победы, упразднения смерти…» Вспомнилось, как на полуночнице пели монахи про Христа: «Света от Света, Бога истинна от Бога истинна», «нашего ради спасения сшедшего с небес… и вочеловечшегося». Впрочем, к чему это вспомнилось — не ясно.
К концу дня Шатин уже подъезжал к Красногорску. Мелькнула мысль не сворачивать на МКАД, к Зеленограду, а прямо сегодня съездить в Москву, побеседовать. Хотя нет: сегодня воскресенье, вряд ли кто работает.
В иные дни работали…
День. Лабораторный зал. Люминесцентный свет. Поставили свет хорошо: он выделял каждый штрих на пластиковой панели серверов и каждый сантиметр кабелей. Датчики, клеммы, электроды, прижатые к вискам и лысеющему темени Шатина, почти не давали тени. Шатин полулежал в кресле. Изредка с блоков аппаратуры отблескивали лейблы клиники нейропсихологии.
«Свет от Света. Бог от Бога. Создатель Вселенной, галактик и атомов стал человеком, чтобы подарить людям жизнь и показать, что дар этот — не обман и не игрушка. Ум от ума. Мысль от мысли. Мой образ и подобие заживет высокоточной, гиперчастотной жизнью, и я, воплощенный в нем, привнесу в него и что-то человеческое. Или стыд от стыда? Прах от праха? Или родится микросхемный организм, с терагерцовой частотой жующий человеческие комплексы, мелкие грешки, грошовые досады и обиды? Миллиарды лет тайной заносчивости, неудовлетворенности, придирчивости… Я человек, я не Бог, это Он — совершенен. Что? И такая жизнь свята? Ущербная, на процессорах. Но ведь освятил же Он жизнь, какова б ни была она».
— Модель! — голос Шатина был хрипл, резок, но почти не дрожал.
— Твое имя будет теперь… Всеволод.
— Уточните: «имя» — метка диска-носителя или логин пользователя?
У машины был теперь голос, холодный глубокий баритон. НИИ приобрело-таки дорогостоящий синтезатор речи.
— Дурак. Железяка, — вздохнул Шатин. — Что нового?
— Новая версия материнской платы. Неактивированный алгоритм эмоций. Драйверы психосканеров на вводе информации.
— Как это будет, Модель? Я окажусь в тебе? Или раздвоится сознание? Вот я еще здесь, в себе самом, а вот я в датчиках и в сканирующих элементах, вот передаюсь по проводам, вот я в записывающем лазерном луче. Конечно, вмешаются шумы, помехи, будут потери от сопротивления сред. А все-таки? В тебе окажусь я сам или только моя копия?
— Файлы не перемещают с носителя на носитель. Их копируют. На исходном они могут быть сохранены, или заархивированы, или удалены для освобождения места.
На стене за мониторами и модулями психосканеров грохотнул динамик. В зале наблюдений ожил и задышал в микрофон Лопахин. Шатин потной рукой огладил шершавый пластмассовый пульт на подлокотнике кресла с торчащим ключом — как в автомобильном стартере.
— Каково это, а — быть внутри микросхем и процессоров?
Динамик нервно всхрипнул и замолк. Баритоном не спеша ответила Модель:
— «Каково это, а» — запрос некорректный. Напоминаю: большая часть человеческой нервной деятельности регулируется гормональным балансом, сексуальным настроем и физическими ощущениями. Всего этого вы будете лишены на электронном носителе.
— Ты — фрейдист, Модель Всеволод. Ты просто фрейдист, — Шатин опять тронул ключ, он был влажен от пота.
— Вы можете не верить Фрейду, основы психоанализа от того не изменятся.
Шатин повернул ключ в первое положение. Таймер повел обратный отсчет от сотни до нуля. Второе положение включило самопроверку и подготовку аппаратуры. Нуль покажет исправность системы, и третий поворот ключа запустит сканирование.
— Один верующий человек, — выговорил, глядя на таймер, Шатин, — слово в слово сказал мне так же о бытии Бога.
«Я так сделаю, — решил Шатин. Он прикрыл глаза, потому что не хотел видеть цифры. — Я посмотрю лишь на последней секунде. Если вон там, в уголке монитора, где часто бывает интерференция, я найду радугу, значит, и эта жизнь благословенна. Значит, я тоже смог полюбить свое создание. Если же нет… тогда я не вправе. Я остановлюсь», — пульт под рукой Шатина стал скользким. Стальной ключ намок и, кажется, пах окисленным железом. Сигналы обратного отсчета стали громче, звонче, невыносимее.
В последний миг следует открыть глаза, чтобы увидеть свой жребий… и решить, как ему следовать.□
Эдуард Геворкян
МЕДАЛЬ ЗА ВЗЯТИЕ КАНОССЫ
В середине 90-х годов один из известных наших фантастов с горечью заметил: «Споры по поводу рассказа существовали всегда. Но никто не подвергал сомнению его будущее. Теперь же чуть ли не заключаются ставки, когда он умрет: через год или все-таки через два…» К счастью, малые формы выжили, более того — в последнее время были активно востребованы. Но тут обнаружилось, что писать их почти некому. Молодые авторы, дебютировавшие романами, не имеют вкуса к рассказу и плохо представляют себе специфику жанра. Литературные семинары, которые могли бы помочь молодым, исчезли. А проблемы остались. Возобновляя рубрику «Лаборатория», попробуем рассмотреть их с разных сторон, порой весьма неожиданных.
Искусство рассказа, мне кажется, не претерпело за последние века существенных изменений и сводится к двум простым тезисам. Первый — автор рассказывает историю. Второй — история должна быть интересной. Все прочее — детали, но мы-то с вами знаем, кто в них прячется, не так ли?
Вот, скажем, в приснопамятные времена Московского семинара (с конца 70-х до середины 80-х) фантастические рассказы творились легко и приятно. О романах речь могла зайти разве что в минуту тяжелого похмелья. Основные требования, которые предъявлялись к «семинаристам», сводились к критериям так называемой реалистической прозы, за единственным и очень важным исключением. Сюжет должен быть оригинальным. Малейший намек на похожесть рассматривался как слабина. В роли инквизитора частенько выступал Алан Кубатиев, большой знаток советской и западной фантастики. Его любимым занятием было отыскание в тексте, представленном на обсуждение, так называемых «блоков» из произведений известных авторов. Когда Алан заявлял (с заметной досадой в глазах), что блоки-заимствования не обнаружены, то «пытуемый» испытывал облегчение сродни тому, которое наступает по освобождении из объятий «железной девы».