Я в отчаянии сорвал плащ, швырнул противнику в лицо, надеясь ослепить, и одновременно набросился на него. И промахнулся. Зато его рефлекторное обратное движение оказалось более успешным. Дубина опустилась на мое правое плечо и вырвала кусок мяса. Рука мгновенно онемела. Предвидя близкую победу, он с торжеством устремился вперед и поднял дубину для последнего удара. Однако я перебросил меч в левую руку и продолжал обороняться. На этот раз жрец вытаращил глаза и отступил.
— Хуитцилопочли, — хрипло прошептал он. — Леворукий бог Колибри!
Не знаю, что творилось в его одержимом богами, пораженном безумием мозгу, но, очевидно, я привел в действие какой-то странный механизм и поэтому постарался безжалостно использовать свое неожиданное преимущество, действуя быстро и решительно, прежде чем он придет в себя.
Он отбил удар, но как-то неуклюже: сражаться с левшой почти невозможно, особенно, если ты правша. Приходится выполнять кое-какие приемы в обратном направлении. Очень немногие аристократы учатся этому искусству, поскольку леворукость, как считается, приносит несчастье. Но наемники дядюшки Тлалока более практичны в подобных вещах.
Тут я вспомнил еще об одном различии между макуахатлем и мечом: я сделал вид, будто целюсь в брюхо противника, что заставило его подставить дубину под лезвие. Но вместо того, чтобы размахнуться, поставил меч почти вертикально и снова ударил в живот. Я почувствовал мгновенное сопротивление, когда острие пронзило пояс из кожи ящерицы и легко, плавно вошло в кишки. Жрец пошатнулся, отлетел к столу и разинул рот в безмолвном вопле. Я навалился на рукоять меча всей тяжестью тела, втискивая лезвие глубже, пока оно не пробило желудок и не скрежетнуло о кость грудины. Губы Толтектекутли шевелились, глаза вылезали из орбит, на пектораль крученого золота с изображением бога Кетцалькоатля хлынула кровь. Я отстранился, оставив меч в теле врага, и он мешком рухнул на пол.
Пришлось прислониться к стене: ноги не держали. Из порезов на голенях сочились алые капли, плечо по-прежнему чертовски болело, ручьи крови сползали по груди. Левое запястье ныло, словно я его вывихнул. Короче говоря, вид у меня был, как у жертвы крайне неопытного жреца, не сумевшего как следует разделать подношение богам. Зато я остался жив и, окажись на месте самого Императора, вряд ли чувствовал бы себя лучше.
— Прекрасная работа, молодой господин, — донесся от двери слишком знакомый голос. — Прекрасная работа.
В комнату, спотыкаясь, ввалился Четыре Орла в сопровождении полудюжины верзил с могучими плечами и жесткими взглядами.
— Насколько я понял, вы отыскали пропажу.
Я показал на неподвижные фигуры на столах.
— Вон там. По одному в каждом.
Старик нагнулся над ближайшим столом и исследовал содержимое женского чрева.
— Ну да. Оригинально и, возможно, теологически безупречно, с точки зрения Толтектекутли, разумеется.
— Что вы с ними сделаете?
По чести говоря, последнее мне было довольно-таки безразлично.
— Как что, вернем хуэтлакоатлям, разумеется. А, ты имеешь в виду людей? Спасем, если сумеем.
Он сделал знак своим телохранителям, и те исчезли в коридоре.
— Выглядишь так, словно тебе самому не мешает полечиться, — проворчал он, осматривая мою рану. — Да, это нужно перевязать. Но не здесь. Ты можешь идти? Превосходно. Боюсь, это место вскоре постигнет нежданная гибель. Скорее всего, пожар.
Старик одобрительно огляделся, кивнул и погладил свой подбородок.
— Верно. Думаю, пожар подойдет лучше всего.
Он обхватил меня за талию и почти понес к двери.
— Надеюсь, ты навестишь меня. После того, как исцелишься, разумеется. Нам многое нужно обсудить. Твое будущее, например, и возможно, кое-какую дополнительную работенку. Думаю, нам необходимо это обговорить, молодой господин.
Сначала я подумал о том, как объясню дядюшке Тлалоку свои отношения с Тенью Императора. Потом о возможной реакции дядюшки Тлалока. О том, что Четыре Орла сделает со мной, если я откажусь.
Конец цикла или начало, моя удача осталась при мне. Ничего не скажешь, постоянство необыкновенное.
С этой мыслью я позволил им вывести меня из коридора в ночь, орошаемую теплым, как моча, дождем.
Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА
Патриция Маккиллип
Оук-Хилл
Марис записала в дневнике:
Дорогой Дневник, ты мой свидетель, тебе я расскажу о волшебстве, которое познаю в Бордертауне. Я выбрала тебя, потому что ты такой зеленовато-серебряный, а эти цвета кажутся мне волшебными — сама не знаю, почему. В общем, как только услышу первые заклинания, сразу доверю их тебе. Как только сумею отыскать Бордертаун.
Сидя на корточках у пыльной дороги и уместив на коленке пустой дневник, она подняла голову, когда услышала фырканье мотора. Рука с задранным в надежде на удачу большим пальцем потянулась вперед. Но женщина в грузовичке, куда кроме нее втиснулось не менее четырнадцати скандальных ребятишек не старше шести лет, бросила на Марис измученный взгляд и укатила, обдав облаком золотой пыли. Марис усиленно заморгала, освобождая веки от пыли, и снова взялась за ручку — тоже серебряную, с зеленым пером.
Надеюсь скоро туда попасть. Судя по виду той женщины, она не знает дороги, а сама дорога ведет, наверное, к бедным фермам и дешевым закусочным, и больше никуда. Но! Кто знает? Кажется, это и есть первое правило волшебства.
На этом месте она прервалась и удовлетворенно спрятала дневник и ручку в рюкзак.
Гораздо позже, после бесконечной тряски в грузовике-тихоходе, нагруженном целым стогом сена (тот все норовил опрокинуться), она сидела в ресторанчике для водителей, приткнувшемся на обочине шоссе, и жевала то жареную картошку, то кончик ручки, которой опять делала записи. Время было позднее, а ближайшим городом, судя по газетам, которые предлагались посетителям, был Оук-Хилл. Газеты толстые — значит, город немаленький.
Бордертаун может оказаться там. Он может оказаться где угодно, — писала она. — Мне все равно, ведь я не знаю, где нахожусь. Может, драндулет с сеном завез меня в другой штат? Во всяком случае, у моего движения появилась цель. Оук-Хилл! Звучит волшебно. Большой город, где сохранилась старая дубовая роща на холме… [4]
Она перестала писать, представив себе город на месте шоссе, с которого то с ревом, то с чиханьем сворачивали грузовики, сбрасывавшие скорость перед заправочной станцией рядом с ресторанчиком.
Но очень возможно, что с дубами его связывает не больше, чем Лос-Анджелес — с ангелами. Ожидай неожиданного — еще одно правило волшебства. Хотя в данном случае ожидаемое, по-моему, еще более…
— Хочешь еще чего-нибудь, кроме картошки, детка? — спросила ее официантка — рослая, ширококостная, с тяжелым безразличным лицом и чистой шелковой кожей.
«Да, — мысленно ответила ей Марис. — Твою кожу. Такую же чудесную молочную кожу. Ради такой ничего не пожалела бы».
— Нет, — сказала она вслух. — Только еще стаканчик коки, пожалуйста.
Официантка наклонилась к ней.
— Вообще-то уже поздновато, а ты тут одна…
— Мои родители в мотеле, смотрят телевизор, — очень правдоподобно соврала Марис. — А я проголодалась.
— Вот оно что! — Официантка не отходила, выражение ее лица не менялось. — Молодец, что захватила с собой рюкзак. Мало ли что взбредет родителям в голову.
— Я храню в нем свои секреты, — объяснила Марис. — Собираюсь изучать магию.
Она по опыту знала, что после этих слов люди начинают нервничать и, закончив расспросы, проявляют повышенный интерес к оленьей голове над дверью или к часам в противоположном углу. Смущало людей и ее лицо, тем более со звездочками, нарисованными поверх хронических прыщей размером с еловую шишку каждый. Глазки у нее были в кучку, водянисто-серые, посередине носа выросла здоровенная горбина, а длинные волосы, некогда совсем светлые, за последний год приобрели противный цвет, нечто среднее между пеплом и засохшей грязью. Она стала одеваться в тряпье с барахолки, чтобы отвлечь внимание от своей безнадежной физиономии: потертый бархат, шляпа с широкими полями, вся в поддельном жемчуге, блузка с блестками, которая сверкала, как фольга в солнечный денек, длинная цветастая юбка, придававшая ей загадочный вид, делавшая цыганкой, гадалкой, знающей немало тайн и готовой ими поделиться за хорошую мзду. По словам матери, в таком наряде она походила на взрыв в Ночь Всех Святых.