Возвращаясь из школы, я с восхищением оглядывался на цепочку круглых белых облачков, остающихся за мною в неподвижном прокаленном сорокаградусным морозом воздухе. Ноги мерзли, хотелось жрать, как тхлох-мунгу, зато дома ожидала меня поразительная книжка Вильяма К.Грегори «Эволюция лица от рыбы до человека» (Биомед гиз, Москва, 1934). Со вклеенной таблицы смотрели на меня злобные глазки доисторической акулы, хитро ухмылялся опоссум, похожий на лукавую провинциальную простушку (убереги ее Господь от писателей); близорукое лицо долгопята с острова Борнео тоже не блистало умом, зато привлекало придурковатостью. Наконец, нахмуренный шимпанзе, не самый близкий, но все же родственник тех несчастных гамадрилов, которых позже поставили к стенке грузинские боевики, ворвавшиеся в Сухумский заповедник.
Таблица, приложенная к монографии Вильяма К.Грегори, действительно нарушала мои как бы уже сложившиеся представления о жизни. До знакомства с монографией Вильяма К.Грегори я считал, что в мире ничего не меняется. Киты, поддерживающие плоскую землю, вечны. Глобус Кемеровской области в меру кругл. Настоящая книга бессмысленна. Вот простые задушевные истины.
Лестница жизни сбивала меня с толку. Ископаемая акула, ганоидная рыба, эогиринус, сеймурия, иктидопсис, опоссум, лемур, шимпанзе, обезьяночеловек с острова Ява, наконец, римский атлет, триумфально завершающий эволюцию.
Странно, странно.
Лицо Паюзы не вписывалось в этот ряд.
Паюза, как и я, жил после римского атлета, но по общему развитию мог стоять едва-едва между несимпатичным шимпанзе и обезьяночеловеком с острова Ява, но уж точно не между римским атлетом и мною. Холодные глаза, кустистые брови, сапожный нож за голенищем. Отец Паюзы тянул срок в лагере под Тайшетом, кажется, за убийство, а может, за грабеж, это не имело значения. Все на Четвертой улице знали, что сам Паюза вскоре отправится к отцу. За убийство, а может, за грабеж, это тоже не имело значения.
Однажды Паюза упал на катке.
Конечно, ему было больно, а я не вовремя рассмеялся.
Мгновенно на шумном катке, залитом светом лампочки, пылающей, как Жар-птица, стало тихо. Если раньше считалось, что Паюза просто кого-то убьет, то теперь все сразу определилось: сейчас Паюза убьет меня. Самые смелые даже подтянулись поближе, чтобы получше рассмотреть техническую сторону дела.
Но Паюза не торопился.
Он неловко поднялся с заснеженного льда.
Он сунул руку за голенище, но, скорее, потому, что рука замерзла.
Потом присел, вздохнул, медленно развязал ремешки самодельных коньков и молча, по-взрослому сутулясь, побрел домой.
И я, ни на кого не глядя, отмотал коньки и побрел домой. Тоже молча и тоже сутулясь. Печальное очарование вечных вещей, разноцветные огни на железнодорожной линии. Запах деревянного и каменноугольного дыма. Я знал, что Паюза меня убьет. Хотелось почитать что-то такое: не знаю что. Дома, прижавшись спиной к горячему обогревателю печи, я дотянулся до книги, валявшейся на столе. Отец ремонтировал городскую библиотеку и часто приносил домой неожиданные сочинения. Это тоже выглядело неожиданным: «Происхождение видов». Мне в тот момент было бы интереснее о закате видов. Но книга выглядела добротно. За такой толстой добротной книгой, подумал я, можно отсидеться до самой весны и не выходить на улицу. К весне, с сумрачной надеждой подумал я, Паюза может зарезать кого-то другого.
«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе», — прочел я, открыв «Происхождение видов». Мысль настолько отвечала моменту, что мне захотелось увидеть автора столь совершенной формулировки. Наверное, он похож на меня. На пацана, смертельно боящегося сапожных ножей, спрятанных за голенищами. Наверное, автора «Происхождения видов» тоже здорово напугали, раз он пришел к такой простой и спокойной мысли. Я откинул крышку переплета и увидел… Паюзу! Конечно, он постарел, конечно, он полысел, стоптался, но это был Паюза! Не знаю, где он украл добротную куртку, когда успел отрастить бороду, но это был он!
Паюза и Дарвин лишили меня иллюзий.
«Не во власти человека изменить существенные условия жизни; он не может изменить климат страны; он не прибавляет никаких новых элементов к почве. Но он может перенести животных или растения из одного климата в другой, с одной почвы на другую, он может дать им пищу, которой они не питались в своем естественном состоянии».
Следуя этим ужасным законам, больше месяца я ходил не той дорогой, какой привык ходить, не появлялся на катке, прятался дома и обреченно изучал Дарвина. И за это время некие высшие силы действительно перенесли Паюзу с одной почвы на другую, дали ему пищу, которой он не питался в естественном состоянии. Ранней весной Паюза кого-то порезал и его отправили поездом под Тайшет. Мир сразу обернулся приятной и манящей стороной. Отсидит, выйдет честный, несколько лицемерно сочувствовал я Паюзе. И со сладким ужасом черпал премудрость все из того же Дарвина.
«Так как все живущие формы связаны общей родословной с теми, которые жили задолго до кембрийской эпохи, то мы можем быть уверены, что общая смена поколений не была ни разу порвана и что никогда никакие катаклизмы не распространяли разрушения на весь мир. Отсюда мы можем быть спокойны за безопасное будущее на долгое время. А так как естественный отбор действует только в силу и ради блага каждого существа, то все качества, телесные и умственные, будут стремиться к совершенству».
Падал крупный медленный снег. Красивая женщина в ужасном пальто шла по мокрому тротуару. Выплеснул помои на улицу машинист Петров, босая нога которого оставляла крупный след в снегу. Пацаны бежали по узкой улочке, как пингвины. Разбуженный Дарвином и Паюзой, я снова хотел жить. Естественный отбор понуждал меня стремиться к совершенству. Выходила тогда серия «Научно-популярная библиотека солдата» (именно так, просто и броско), и я обратился к ней.
«Происхождение жизни на Земле (естественным путем)».
Уточнение — естественным путем — меня восхищало. Оно сразу отсекало все, связанное с искусственным, то есть и с божественным тоже происхождением. Много позже мой друг геохимик и писатель Саша Лапидес (Янтер) рассказал, как однажды в МГУ решил подойти после лекции к престарелому академику А.И.Опарину и пожать ему руку — за его необыкновенный труд… естественным путем… Но к академику Лапидеса не подпустила толпа каких-то опрятных неопределенного вида и возраста женщин. Они волновались и громко кричали: «Где шоколадка академика? Где шоколадка академика?» Может, они думали, что именно Янтер должен был ее доставить? Не знаю. Это осталось загадкой. А Янтера оттерли в сторону.
Или книжка профессора П.А.Баранова: «Происхождение и развитие растительного мира». При демократии такого не прочтешь: «Осуществление великого сталинского плана борьбы с засухой, перемещение в более северные районы южных теплолюбивых культур, освоение крайнего севера, пустынных и высокогорных зон и многое другое, приводящее к преобразованию лика земли на огромных территориях нашей Родины, с особой силой говорят о созидательной, творческой роли человека — строителя коммунистического общества — в дальнейшем развитии природы. (Вот предложения для настоящего диктанта.) В этом грандиозном деле преобразования природы выдающаяся роль принадлежит мичуринскому учению, поднятому на большую высоту и поддержанному великим корифеем науки И.В.Сталиным».
Наконец от книг меня потянуло к людям.
«Москва, 23.04.57.
Уважаемые юные палеонтологи!
Вы, наверное, судя по письму, молодцы, но вы задали мне нелегкую задачу. Популярной литературы по палеонтологии нет. По большей части — это изданные давно и ставшие библиографической редкостью книги. Кое-что из того, что мне кажется самым важным — Вальтера, Ланкестера, Штернберга и др., — наверное, удастся достать, и я дал уже заказ, но это будет не слишком скоро — ждите. Свою последнюю книгу о раскопках в Монголии я послал вам. Извините, что там будет срезан угол заглавного листа — она была уже надписана в другой адрес. Для вас я имею в виду пока популярные книги, но не специальные. Надо, чтобы вы научились видеть ту гигантскую перспективу времени, которая, собственно, и составляет силу и величие палеонтологии.