Новые знакомцы были не чванливы, не забиячливы, их можно было даже назвать господами светскими, и они увязались провожать царский поезд, не считаясь со временем.
Один из них, по прозванию Костомаров, был молод, высок и статен, разговорчив не в меру, хотя и с забавным выговором — словно бы жил не в России, и словечки вворачивал диковинные, и руками размахивал несообразно. Однако его модная развязность раздражала опального и лишенного обычных своих приятелей Салтыкова куда меньше, чем коротковатый кафтан и отсутствие обязательных для носящего шпагу дворянина буклей.
Оный Костомаров удивил обоих придворных, наотрез отказавшись играть в модные игры и объявив, что в Париже мода настала на все египетское. Он поделился секретом игры, в которую и библейский фараон тешился, имя той игре было почему-то с простонародным русским душком — «бура». Однако в переложении с египетского выходило «главного божества потеха», и в подтверждение господин Костомаров много чего поведал о фараоновом божестве с именем Ра.
Другой же знакомец, лет сорока, в паричке, который был ему велик и ползал по голове, словно живой, вел себя не в пример скромнее, египетских идолов всуе не поминал, но время от времени вдруг разражался фразой на языке, в котором невозможно было признать ни французского, ни итальянского наречия, но, вероятно, это было аглицкое. По-русски он выражался в основном односложно, однако был предупредителен и услужлив.
Едва кавалеры, расположившись в походной палатке, откупорили бутылки и раздали карты, как снаружи донеслось настойчивое мяуканье.
Тайный этот знак ввел в моду Левушка Нарышкин, сам он изображал мартовского кота совершенно бесподобно, великия княгиня вмиг освоила тонкое искусство, пришлось учиться и придворным девицам. Да что говорить, коли и сама государыня покровительствовала кошкам и могла тратить немалое время на игры с ними…
Сергей Салтыков, вскочив, отпихнул лакея и самолично впустил посетительницу. Увидев посторонних, она засмущалась и на вопросы отвечала сперва кратко, однако оба гостя деликатно отвернулись и занялись подсчетами в записной книжице, одной на двоих.
— Ну, что она, как она? — взволнованно спрашивал Салтыков. Основания для беспокойства у него были весомее, нежели у самого великого князя Петра Федоровича, потому что к интересному положению княгини он был в некотором роде более причастен.
— Тоскуют, плакали вечером… — тут посланница, увидев, как переменилось лицо Салтыкова, добавила невпопад: — Кланяться велели!
— Что еще?
— Потом книжку читали, о божественном толковали. О перстах небесных.
— О каких таких перстах? — предчувствуя повод для веселья, вмешался Нарышкин.
— Убогому у храма они милостыню подали, он о перстах смешно сказывал: пятна-де по небу плывут, то Господь перстами в твердь упирается и дыры продавливает! И через те дыры время течет…
— Экий бред! — воскликнул камергер. Посланница отстранилась. Живость выражения показалась ей возмутительной.
— Они иначе рассудили…
— Время через дыры? — Салтыков был в большом недоумении. Он искренне не понимал, как великая княгиня нашла разумность в этакой дури. Опять же — она от скуки читает книги философические, которых никто другой в здравом уме и листать бы не стал…
— А здоровье ее каково? Не растрясло ли? — догадался спросить Нарышкин. Посланница, обрадовавшись простоте вопроса, стала рассказывать все, что знала. Писать же записки и той, и другой стороне было опасно: а ну как перехватят? Из-за глупой записочки и в ссылку отправить могут. Вон Захар Чернышов — до сих пор беды не расхлебает, а только-то и было с великой княгиней, что смешки да рукопожатия.
И никто не обратил внимания на двух гостей, что подозрительно притихли над своей книжицей.
Потом, когда посланница, обремененная новыми поклонами, пожеланиями и ласковыми словами, убежала, игра разладилась. А вскоре Нарышкин принялся откровенно, как кот, зевать.
Два гостя удалились словно бы по нужде — да и пропали.
Они вышли на свежий воздух и, озираясь, отошли подалее от бивака, окружившего на эту ночь почтовую станцию.
— Что я тебе говорил? — напустился высокий на своего неразговорчивого товарища. — Кто был прав? Видишь — Лешка нашелся! Или Вовчик!
— А где же она храм увидела? Мы ведь ехали той же дорогой — не было никакой церкви.
— Была, я заметил. Помнишь, когда обоз остановился? Потом еще говорили, что это крестный ход пропускали… А мы ее проехали, она чуть выше стояла, на горке.
— И ты помнишь, где это было?
— Найдем! — беззаботно отвечал высокий. — Мы от нее недалеко отъехали. Вот только придется там до утра торчать…
— На паперти? — скептически осведомился его спутник.
— Подайте бедному слепому на третий телевизор!.. — вдруг развеселившись, загнусил высокий.
— Тихо ты! Вот только — кто же это? Вовчик или Лешка?
— Вовчик, — уверенно сказал высокий собеседник. — Во-первых, он знает про пятна в небе. Во-вторых, натура артистическая… Жерар Депардье!.. Лешка бы не догадался сесть на паперти и проповедовать гипотезу о четвертом измерении.
— Вовчик бы как раз не додумался сидеть на одном месте и ждать, пока за ним придут, — возразил скептик. — Он бы уже мотался между Москвой и Питером, как наскипидаренный кот. Я его знаю. Нет, это все-таки Лешка. Он у нас ученый — если разминулись, нужно встать столбом и ждать. В прошлом году в экспедиции так уже было…
— Хорошенькое «разминулись»…
Взвалив на плечи большие армейские седла и закутавшись в вальд-трапы, они пошли к ложбинке, куда пустили пастись на ночь всех распряженных и расседланных коней. Найти в большом табуне своих было бы нелегко — но они и не пытались, а поймали за недоуздки первых попавшихся. Как сумели, оседлали, вывели на дорогу и, отойдя подальше, сели верхом.
Церковь, очевидно, была где-то на полпути между станциями. Отъехав порядочно от бивака, всадники стали изучать местность, выпуская из черного цилиндра длинный белый луч, который прыгал по окрестностям. Занимался этим высокий, скептик же то и дело одергивал его, чтобы не баловался.
Как оказалось, он был прав.
Уже тогда, когда эти двое отправились в ложбинку, их, крадясь за кустами, сопровождал человек, которого они, переговариваясь, не заметили. Был он один, двигался бесшумно, а главное — не проронил ни слова. Заговорил он уже потом, удалившись от почтовой станции шагов на двести, в березовой рощице. И заговорил, имея вместо собеседника черный блестящий брусок, добытый из-за пазухи.
— Шестой, Шестой, я — Сорок третий. Эти назад поперлись на ночь глядя. И такие деловые!
— Сорок третий, я — Восьмой. Доложи обстоятельно. Но не трепись — ресурсы на исходе.
— Сидели в палатке у Салтыкова, в карты резались. Потом туда девчонка прибежала.
— Запись есть?
— Есть. Я прослушал. Кто-то, то ли компьютерщик, то ли бизнесмен, сидел днем на паперти и про какие-то Божьи персты рассказывал. Вот это их и сдернуло с места. Может, условный знак?
— Говоришь, к церкви поехали? Будут его с утра на паперти ждать? Ну и мы туда поедем. Жди нас у дороги. Конец связи.
Тот, кто докладывал незримому начальству, сунул свой говорящий брусок за пазуху и, то пригибаясь, то перебегая открытые места, поспешил к дороге. Он не хотел никому показываться на глаза, потому что был одет не в кафтан до колен, обут не в туфли с пряжками и даже не накинул на плечи длинный плащ, чтобы скрыть свое полное несоответствие моде одна тысяча семьсот пятьдесят четвертого года. В упомянутом году мужчины еще не носили пятнистых комбинезонов, да и высоких шнурованных ботинок тоже.
Подала голос ночная птица. Голос был знаком — пятнистый человек остановился и подождал еще троих, одетых почти так же, с той лишь разницей, что один имел облегающий шлем с откидным биноклем и смотрел в его линзы. Второй нес угловатый мешок за плечами. Третий, невысокий и крепко сбитый, очевидно, был командиром — именно он махнул рукой пятнистому подчиненному, чтобы шел следом.