— Ладно, молчу, больше ни слова. — И в самом деле, я уже начинаю чувствовать себя виноватым. Что, если у нее случится выкидыш?.. На этом самом вот месте. Такой человек, как я, не станет наслаждаться муками беременной женщины, даже если она приходится ему дочерью. — И что же у нас такое срочное, что не может потерпеть?
— Ничего, кажется. А ты не хочешь рубленой печени? Я сегодня приготовила.
— Что?
— Рубленую печень… ну знаешь, рубленую печень.
Ах да, это мерзкое месиво в холодильнике.
— Так это ты приготовила ее… ту мешанину в миске?
— Конечно. Конечно, мне действительно нужно кое о чем тебе рассказать.
Однако же рассказывать ей ничего не приходится, поскольку тут является ее муженек.
Не хочется даже описывать, на что он похож. Скажем так: на хороший кошмар от Мэри Шелли. Не стану входить в подробности, ограничусь тем, что голова его напоминает желудь, посаженный сверху на стебель брокколи. Огромные голубые глаза, зеленая кожа и никаких волос, если не считать небольшого кружка на самой маковке желудя. А уши — просто очарование. Помните слоненка Дамбо? Точь-в-точь, только чуточку поменьше… Что вы, я никогда не преувеличиваю даже впечатления ради. И бескостный, словно гусеница.
Моя жена, благослови ее Господь, не из тех, о ком надо заботиться: в трудное время она истинный бриллиант. Едва увидев своего зять-ка, она мгновенно отключилась. Если бы я не знал ее лучше, если бы не был уверен в том, что простому уму ее не до хитроумных замыслов, то сразу бы понял: она сделала это умышленно, чтобы всем было о ком беспокоиться. И прежде чем мы успели прочувствовать ситуацию, завязался лихорадочный разговор о том, как привести ее в сознание. Но едва моя дочь и ее супруг исчезли в ванной в поисках какого-то смертоносного химиката, Сэди сразу открыла глаза и поглядела на меня с пола.
— Что я пропустила?
— Собственно, ничего… ты потеряла сознание секунд на шестнадцать. Кошачья дремота, а не кома.
— Гектор, скажи «здрасьте». Скажи ему «здрасьте» или помоги мне хотя бы закрыть глаза навсегда.
— Очень рад нашей встрече, мистер Трумбник, — заявляет новоявленный родственничек. Я благодарен зятьку за то, что он избавил меня от унизительного первого шага, однако делаю вид, что не вижу стебелька, который он мне протягивает.
— Взаимно, — отвечаю я.
— Прошу прощения?
— Взаимно. Как поживаете? В жизни вы лучше, чем на снимках. — Действительно лучше. Пусть кожа его имеет зеленый цвет, но тут она похожа на реальную вещь. Тем не менее верхняя губа его так вибрирует при разговоре, что я могу смотреть на нее только искоса.
— Я слыхал, что вы отлучались сегодня по делу. Однако дочь никогда не говорила мне, чем именно вы заняты, э… Мортон.
— Папочка, его зовут Мор. Почему ты не хочешь произносить это имя?
— Потому что Мортон мне нравится больше. Когда мы познакомимся поближе, я буду менее официален. И не торопи меня, Лоринда, — дай сперва приспособиться к рубленой печени.
Мой зять усмехается, отчего верхняя губа его приходит в совершенно безумное состояние.
— Вижу, вы удивились? Импортированное мясо у нас не редкость. Как раз вчера один из моих клиентов сообщил мне, что пользуется теперь только земными продуктами.
— Твой клиент? — спрашивает Сэди. — А ты случайно не адвокат? (Жена всегда удивляет меня своим мгновенным переходом к фамильярности. Она уж сумеет тихо и мирно ужиться даже с тиранозавром. Сперва упадет в обморок, потом полежит в холодке и встанет новым человеком.)
— Нет, миссис Трумбник. Я…
— …рабби, конечно, — заканчивает она за него. — Я поняла это. Поняла в ту самую минуту, когда Гектор нашел эту ермолку. Знаю я эти загадки. Ермолка есть ермолка, и, кроме еврея, ее не наденет никто… даже марсианин. — Она спохватывается, но тут же обретает присутствие духа. — Клянусь, ты был на Бар Мицве… Правильно?
— Нет, дело в том…
— …значит, на обрезании. Так я и знала. — Потирая руки, она обращает к нему радостные глаза. — На обрезании, отлично, но Лоринда, почему ты нам ничего не сказала? Зачем держать такие вещи в секрете?
Тут Лоринда подходит ко мне и целует в щеку, хотя я чуть сопротивляюсь, так как ощущаю, что размякаю на глазах, и не хочу показывать этого.
— Мор не просто рабби, папа. Он обратился из-за меня, а потом оказалось, что рабби нужен и колонистам. Но он не отказался и от веры своего народа и выполняет обряды в становище копчопи, которое находится возле нашего поселка. Туда он и ходил сегодня совершать копчопийский менопаузальный обряд.
— Что?!
— Ну, знаешь ли, каждому свое, — встревает моя миротворица-супруга. Но мне — мне лично — нужны только факты, а они с каждым мгновением становятся все более причудливыми.
— Копчопи. Значит, для своего народа, копчопи, он жрец, а для нас — рабби, и таким образом зарабатывает себе на жизнь? А вы, Мортон, не усматриваете здесь некоторого противоречия?
— Ну… Оба наших народа почитают могущественного и молчаливого Бога… по-разному, конечно. Например, мое племя поклоняется…
— Слушай, слушай, так тоже можно, — вмешивается Сэди.
— А младенец, каким бы он ни получился, будет копчопи или иудеем?
— Иудеем, не иудеем, какая разница, — отмахивается Сэди. — Откуда ты вдруг взялся, Гектор Благочестивый?.. Целая мегилла [10]из кротовой норы.
Отвернувшись от меня, она обращается к остальным, словно бы я в момент перестал существовать.
— В последний раз в синагогу он заходил в день нашей свадьбы, — и то потому, что в тот вечер полил ужасный дождь, — а теперь изображает, что не может разуться в доме, пока не выяснит расовую принадлежность и веру всех его обитателей.
А потом поворачивает ко мне полное гнева лицо.
— Зануда, и что это в тебя вселилось?
Я встаю, чтобы сохранить достоинство.
— Простите, но я боюсь, что мои вещи в чемодане сомнутся.
Сидя на постели (в ботинках), я вынужден признать, что чувствую себя уже немного иначе. Не то чтобы Сэди сумела заставить меня изменить точку зрения… Сколько же лет прошло с той поры, когда ее голос превратился для меня в белый шум, фон, позволяющий думать собственную думу? Но я все более и более прихожу к выводу, что в такой вот именно ситуации девушке как никогда необходим отец, а что это за мужчина, который не может поступиться своими чувствами ради единственной дочери? Когда она ходила гулять с гемофиликом Херби и в конце концов явилась домой, рыдая оттого, что, мол, боится прикоснуться к нему, чтобы не вызвать кровотечение, разве не запаковал я наши вещи и не увез ее на Венеру, в Гроссингер, на три недели? И когда мой близнец Макс разорился, кто помог ему всего из четырех процентов? Я всегда готов помочь собственным родственникам. И если Лоринде когда-либо по-настоящему нужна была моя помощь, то это теперь, когда ее обрюхатил какой-то религиозный маньяк. Да, меня тошнит от одного его вида, но буду разговаривать, прикрывая рот платком. В конце концов, мир все время делается меньше и меньше, и кому как не нам, маленьким людям, следует расти, чтобы компенсировать ситуацию, так ведь?
И я возвращаюсь в гостиную и подаю руку своему зятьку — цветной капусте (фу!).
Дмитрий Володихин
КАРАУЛ УСТАЛ
В последние шесть-семь лет в фантастике почти не поднимался вопрос о литературных «волнах», и внезапно в этом году критики едва ли не в массовом порядке решили возвратиться к нему. Поскольку интерес к подобной системе классификации высок, мы предложили сразу двум критикам высказаться по этому поводу, тем более, что первый назвал свою статью полемической и даже «провокационной».
Время можно представлять по-разному. Если мерить его не годами, не книгами и не «количеством женщин», а, скажем, поколениями, хорошо видно, как поднимается — медленно, будто солнце запоздалой весны — одно знамя, а другое повисает никому не нужной тряпкой, держится, держится… а потом неотвратимо падает. И если ты не стал каким-нибудь отшельником, святым, безмолвным и безгрешным, то хотя бы раз в жизни услышишь над головой шелест знамен. Хочешь ты стоять под ними или нет, они сами отыщут тебя и окрасят в определенные цвета. Может быть, ты безнадежно опоздал, может, пришел раньше срока, а возможно, угадал родиться в самый раз… Выбор невелик: ты всегда оказываешься либо среди тех, кому досталась весна, либо среди тех, кому суждена осень. Потому что июль короток, и никакие знамена не задерживаются в нем надолго. Зато, опоздав к собственному марту, ты все еще не потерял шанс, будучи в годах, пережить чужую весну как собственную, прийти к тем, кому она принадлежит по праву рождения, и получить в постный коктейль умирающей мечты каплю светлого рома: «Ты жив, старик. Ты наш».