В том, что Пратчетт стал настолько популярен в России, есть немалая заслуга переводчиков. Рискну сказать, что популярностью своей Пратчетт обязан нашим переводчикам не меньше, чем Толкин в свое время Муравьеву и Кистяковскому. Я, увы, не удосужилась прочесть Пратчетта на английском — вроде и незачем (а вот «Гарри Поттера», напротив, имеет смысл читать только так) и не знаю, каков, скажем, английский аналог имен «Ветром Сдумс» или «матушка Ветровоск»… Но филологическая, чисто литературная игра Пратчетта (а ее в романах полным-полно) находит в переводах выражение вполне адекватное. А редактор А.Жикаренцев, проделавший огромную работу по сведению многочисленных переводных текстов в единообразный, стильный массив, совершил работу просто титаническую.
Ну и, наконец, о самом приятном. По слухам, на романе «Роковая музыка» и цикле повестей серия о Плоском мире не кончается. Так что будем ждать продолжения.
Мария ГАЛИНА
Конкурс
«Альтернативная реальность»
Автор данной публикации — Екатерина Постникова — один из двух победителей конкурса «Альтернативная реальность», итоги которого подвело жюри в № 2 «Если». Постникова Екатерина Валерьевна родилась в 1976 году в Москве. Окончила медучилище, однако стала журналистом. Фантастику начала сочинять с раннего детства, прежде чем научилась писать. Первая публикация — рассказ «Командир Земли» (газета Московского округа Внутренних войск «Зоркий часовой», 1998). С 2000 года — автор журнала «Юность», по итогам 2001 года стала лауреатом премии Валентина Катаева, учрежденной журналом. Публиковалась в «Смене», «Химии и жизни».
Екатерина Постникова
Никто
Г ород казался красным, и вовсе не из-за закатного солнца, а просто везде зацвел багрянец и запахло осенью. Со скамейки городского парка поднялся старик в жарком толстом свитере и глянул вверх. На розоватую скалу небоскреба, торчащую над кленами и фонарями. Ему показалось, что дом подрос или приблизился, но это было только ощущение.
— Я, наверное, скоро умру, Дини, — сказал он никому. — С глазами что-то стало. Багрянец вокруг, а я только этот дом и вижу. И не весь, а вон то окно под крышей.
— Ты слишком много об этом думаешь, — ответил ему никто.
— Но ведь там ничего нет, в этом окне, — почти с отчаянием пробормотал старик. — Ничего, кроме штор.
— Значит — есть.
Дини не существовало, но он часто разговаривал с этим придуманным существом. Больше было не с кем. После аварии даже внучка стала никем, а что уж говорить о жене и прочих. Все стали никем. Лишь Дини оставался другом.
Смерть — это просто, она бродит рядом, весело прищелкивая пальцами, и ждет твоей промашки. А промашка обязательно будет. Как тогда, в мае прошлого года, когда тяжелый грузовик внезапно покинул свою полосу и вывернул навстречу его машине. Водитель погиб, а себя старик не помнил до октября, и лишь обрывки снов и воспоминаний посещали его в белом мире за большими окнами, где он лежал, опутанный проводами, и рождался заново.
А потом молоденькая медсестра сказала над ним: «…но как же, господи, как меня достала эта работа…», и он вернулся. Девушка смотрела заботливо и думала о мужчине, который подарил ей кольце. Хороший мужчина, в самый раз, и с деньгами, но где-то, в чем-то — сволочь. И вот это неопределенное все и портит. Как же можно человека любить, если он в чем-то сволочь?..
— Как вы? — чистым голосом спросила медсестра. — Вы меня слышите?
— Не выходи за него, — тихо сказал старик, глядя на ее гладкий лобик под белой шапочкой, — он всю жизнь твою поломает. А ты молодая. Хочешь быстро состариться?
Она удивленно отпрянула, и в мозгу ее заметалась мысль, что странный больной, в сущности, прав, хотя и непонятно, откуда знает все это.
— Я только что с того света, — слабо улыбнулся старик. — Ты уж верь мне. Тебе девятнадцать лет. Замуж ты успеешь.
— Но я тогда смогу не работать… — как загипнотизированная, ответила она.
— Если выбирать из двух зол меньшее, выбери работу, детка.
Ему стало страшно почти сразу, как только он понял, что может заглядывать в души. Ведь это значит — возненавидеть. Всех и навсегда.
Начиная с жены, которая приехала утром следующего дня. Ей позвонили, и она примчалась, возбужденно-радостная, с цветами, в съехавшей набок шляпке, сияющая, но где-то глубоко внутри, на дне искрящегося моря радости, лежал доисторическим обломком темный кусочек разочарования и скуки. Счастье обтекало его, покачивало на месте, но он был, этот кусочек, и старик с ужасом рассматривал его, не в силах поверить, что существует какая-то другая его жена, не та, что сидит у больничной кровати с яркими осенними цветами в руках.
В этом темном обломке было все: и давний страх измены, и почти забытые обиды, мелкие и крупные, и раздражение, и нудная нотка тоски, и накопившаяся усталость от этого долгого брака, и безликая нелюбовь, и клубок проблем. И все, все, все — самое холодное, отталкивающее, застывшее, страшное, что только может быть в женщине.
Его жена разучилась любить, и женщиной она уже не была, хотя хранила в шкатулочке души воспоминание о так и не встреченном прекрасном принце, который постепенно, с годами, растерял весь внешний блеск и стал просто сплавом честности и доброты, — только честности и доброты, — тех черт, которых так не хватает реальным мужчинам в мире огромного зла и равнодушия.
С детьми вышло еще хуже. Переступив порог своего дома, старик наткнулся на мысль младшенького, что теперь (черт подери!..) ничего не выйдет с переустройством отцовского кабинета («…ведь никакие должен был выкарабкаться, его Же чуть по асфальту не размазало…»). Сын улыбался ему и крутил в голове все это, как пластинку. Страшную пластинку с заезженными дорожками.
Старик прислонился к стене. Когда-то он кормил этого человека из соски, менял ему пеленки, пел песенки. Качал на коленях. Водил в зоопарк. Как все страшно.
Средненький вроде обрадовался, и пластинки никакой не было — ничего не было, даже фона какого-нибудь, лишь улыбка до ушей и животное спокойствие. Отец всмотрелся в его лицо, всмотрелся и вспотел от пустоты глаз.
Старшенькая — мать внучки — вышла из кухни, вытирая мокрые руки о фартук, и старик увидел себя ее глазами. Особенно — свое землистое лицо в морщинах и редкие седые волоски на лысине. Противно. Ей противно. Она не может заставить себя его поцеловать. Дотронуться…Он долго плакал в ванной. Особенно из-за внучки с ее простодушной идеей о том, что если дедушка умрет, он больше не будет заставлять ее спать после обеда. Именно так — если умрет. Лучший дедушка — мертвый дедушка. Слез добавило и то, что не позвонили друзья, ни один, словно и не вернулся он из мертвого пустого мира. Жутко быть одному среди людей. Не стоило сюда и возвращаться.
Он рыдал до боли в груди, до судорог и проклинал Бога за этот ненужный дар, так некстати упавший с неба под конец жизни. Жить больше не хотелось.
И тут, как спасение, пришла ненависть и дала силы. Много сил. Я останусь, решил он, останусь хотя бы для того, чтобы не доставить им радости своей смертью.
…В парке, куда он забрел, чтобы никого не видеть, молодой кот вдруг забрался рядом на скамейку, подлез под руку и начал напевать ему, трогая душу мягкими лапами своих уютных мыслей. Там, внутри, под этой пушистой теплой шкуркой, жил милый невинный мирок простых представлений, размытых картинок, смешных воспоминаний, детских образов, и все это словно плавало в счастливом тумане, в разноцветных искрах веселья и доброты. Старик снова заплакал, на этот раз облегченно. Выход есть. Он прижал кота к груди и долго сидел так, слушая, как бьется крохотное честное сердечко.