С того дня он приходил в парк каждый день и наслаждался добрыми мыслями птиц, белок, кошек, ласковых дворняг, даже деревья излучали что-то смутное, напоминающее тепло от тлеющих угольков костра. Ему было хорошо. Все портили лишь редкие прохожие, роняющие комки грязи из карманов своих душ, но вскоре он перестал их замечать.
Он мечтал и дома окружить себя зверьками, рыбками, попугаями, майскими жуками, черепахами, но боялся умереть и оставить крохотных друзей на попечение грязных двуногих, зовущихся его родственниками и соседями. Ему было не так уж много лет — шестьдесят, — но самому себе он казался древним, как сама планета. И очень усталым, словно тысячи лет ему приходилось крутить эту планету вручную.
Тогда он и придумал Дини — бестелесное существо, вместившее в себя лучшее из его души. Ведь было там лучшее, была и нежность, и честность, и доброта, и любовь, и мечты. Но все это так глубоко спряталось, что смогло выбраться в мир лишь в чужом обличье.
С Дини можно было говорить обо всем на свете. Он все понимал.
— Ты все понимаешь, — сказал ему старик, продолжая глядеть на вершину небоскреба. — Ты понимаешь даже то, что я перестал быть человеком. Правда?
— Ты не перестал быть человеком, — ответил Дини.
— А как иначе это назвать? — удивился старик. — Я ни с кем не разговариваю уже несколько месяцев. Я даже забыл, как это — разговаривать с кем-то. Я стараюсь никого не замечать, не слышать и не видеть. Неделю назад вон там, не перекрестке, автобус задавил ребенка. А я сидел на этой скамейке, курил и смотрел, как его останки грузят в труповозку. И мне было совершенно наплевать!..
— А если бы там был не ребенок, а собака? — усмехнулся Дини.
— Я бы плакал, — сказал старик. — Мне было бы очень грустно и жалко, если бы там была собака.
— Выходит, ты все-таки способен что-то чувствовать?
— Но не к людям.
Дини усмехнулся:
— Разочарования такого масштаба, какие испытал ты, переносить вообще крайне тяжело. Удивительно, что ты не покончил с собой. Чтобы с этим жить, нужна смелость. Или отчаяние. В тебе есть и то, и другое. И еще море ненависти, которая помогает тебе выживать. Людей ты ненавидишь. Но ведь любишь же ты кого-то? Пусть собак и кошек. Но любишь. А значит — ты еще человек.
Старик улыбнулся. Улыбка вышла такой грустной, что от нее сразу помрачнело небо.
Он все еще смотрел на вершину небоскреба, на маленькое окно, завешенное желтой шторой.
— Я не могу больше так жить, — сказал он. — Господи, забери меня к себе…
«…Господи не могу больше забери меня к себе ну пожалуйста вытащи меня из этого кошмара спаси мою душу если не можешь спасти тело мне плохо плохо плохо…»
Старик вздрогнул. Это было похоже на эхо его слов, только гораздо более темное и тоскливое, и донеслось оно неизвестно откуда. Чужая мысль. Очень яркая, как вспышка, короткая и страшная. Вспыхнув, она сразу угасла, и старик не успел понять, кто же был ее источником. Ведь никого вокруг.
Он огляделся. Дини молчал. Все кругом краснело багрянцем, даже вечерние облака. Розовый кристалл небоскреба слева освещало солнце, и он казался на фоне синевы ярким, рельефным, с разноцветными гранями. То самое окно ничем не отличалось от других и было далеким и крохотным. Но на мгновение старику почудилось, что именно оттуда, из этого окна, и донесся крик о помощи.
— Какое мне дело, — буркнул он, отводя глаза. — Очередное двуногое.
«…Господи сколько можно что же мне делать…»
Эта вспышка оказалась короче, но ярче, словно костер полыхнул, прежде чем погаснуть.
— Нет, ну так не пойдет, — старик снова уставился на окно, не понимая, как преодолел этот отчаянный голосок такое расстояние. Ведь далеко! Не одна сотня метров!
Раньше, для того чтобы проглотить порцию грязи из чьей-нибудь души, он должен был находиться рядом, максимум в десяти шагах. Неужели способность читать чужие мысли начинает развиваться?..
Испугавшись, он посидел, успокаивая сердце. Нет, вряд ли. Иначе мозг просто затопила бы хлынувшая со всех сторон человеческая мерзость. Нет. Только один голос. Просто он очень, очень громкий…
Внезапно он подумал о ней и увидел ясно ее лицо, молодое и испуганное. Она стояла с той стороны желтой шторы и смотрела вниз, на красно-зеленый темный парк, и даже слез не было в ее огромных глазах. Только боль, тоска и ужас.
Ее обидели, так обидели, что боль душевная оказалась сильнее любой физической боли, она прорывалась стоном сквозь стиснутые зубы, утекала в небо, просачиваясь сквозь толстые стены, проливалась через щели пола на нижние этажи, разбегалась волнами в космосе и на земле.
Старик сжался, ощутив эту боль почти как свою.
— Предательство, — пробормотал Дини у него в голове. — Да, предательство. Только после него бывает так больно.
— Но… — старик нахмурился, — почему?
Дини хихикнул:
— Разве ты этого не знал?
— Меня никогда не предавали.
— Но ТЫ предавал.
Его передернуло. Да, он предавал. Точнее, это был всего один раз — когда серьезно. И еще несколько — по пустякам.
— Пустяков тут быть не может, — возразил ему Дини. — Любое предательство — это предательство. А самое страшное предательство из совершенных тобой стоило человеку жизни. Разве ты не знал?
— Это был несчастный случай… — испуганно пробормотал старик, отмахиваясь от невидимого собеседника. — Ты что? Дини! Ты же мой друг! Каюты можешь упрекать меня в этом?!
— Это не был несчастный случай, — мрачно отозвался Дини.
— Но я же не знал!.. — старик чуть не задохнулся от испуга. — Я не знал, не мог знать, что моя поездка — это так серьезно…
Перед ним в каком-то белесом фотографическом тумане промелькнуло размытое, совсем забытое лицо покойной жены, не успевшей ни родить ему ребенка, ни крепко привязать его к себе — слишком мало прожили они вместе. Молодые и глупые. Ему хотелось ярких впечатлений, событий, и он часто оставлял ее одну. Оставил и в тот раз, когда университетский друг позвал его в двухнедельный поход на Королевскую Сопку. С кострами, охотой и девушками. Беременной жене там было совершенно нечего делать. Но перед самым выездом группы она вдруг заплакала и попросила его остаться. Что она тогда сказала?.. «Я люблю тебя, не уходи, мне без тебя страшно»?.. Что-то в таком роде. Что-то, что показалось ему бабьей глупостью.
Когда он вернулся, ее уже не было, и соседка рассказала, что молодая женщина, должно быть, не удержала равновесия на балконе. Может быть, голова закружилась. В ее положении это было бы объяснимо.
— Конечно, ты ничего не знал. Зато теперь знаешь все, — тихонько сказал Дини.
— Но я не хочу ничего знать… — пробормотал старик. — Я не хочу сейчас чувствовать чужую боль… эту боль с верхнего этажа…
— То же самое чувствовала и она. И этаж у вас был тоже самый верхний. Ты чудом спасся в той аварии, но все-таки успел ненадолго перейти грань, которая разделяет миры. Всего на мгновение. И теперь все знаешь.
— Но я не могу ничего изменить! — закричал старик. — Вся эта история случилась сорок лет назад! У меня есть другая жена, трое детей, внучка…
— И еще у тебя есть я, — мягко напомнил Дини.
— Но тебя-то я придумал.
Дини серебристо засмеялся и вдруг сказал знакомо-знакомо, весело и звонко:
— Если бы меня не было, меня следовало бы придумать!..
Старик побледнел и схватился за спинку скамейки:
— Боже мой! Ты!.. Диана — это ты? Я говорю с тобой?..
Дини вздохнул:
— Не зря же ты придумал мне такое имя. Конечно, я — это не совсем она. Я — это то, что было в ней хорошего. В ней и в тебе. Ты запрещаешь себе думать об этом, но ты любил ее так же, как и она тебя. И своего предательства простить себе не можешь. Простить себя гораздо труднее, чем другого человека.
Там, наверху, все еще билась от боли чья-то душа. Старик взглянул туда и закрыл глаза.
— Что же мне теперь делать? — спросил он.
— Делай то, что должен, — ответил Дини. — Ты ведь знаешь, что.
Он действительно знал. Глядя на далекое окно, он думал о том, что сделает все возможное, чтобы прекратить эту страшную боль, оборвать крик на высокой ноте, заставить его перейти хотя бы в спасительные слезы, и пусть это будет последнее, что он успеет в жизни. Неважно. Стать человеком не поздно никогда. Может быть, после этого и грязь чужих душ не будет казаться несмываемой?