— Скажите, вы когда-нибудь записывали свою музыку, чтобы предложить продюсерам?
Этот вопрос заставил его посмотреть на меня внимательнее.
— А что? — спросил он. — Вы представляете какую-нибудь фирму?
Я покачал головой, грозные предупреждения загремели громче, требуя внимания. «Никаких подталкиваний, никаких подсказок, никаких изменений» — таковы были строгие правила наблюдателей во времени, а я вот-вот мог нарушить все три.
— Да просто поинтересовался.
— Ну да, — сказал он, и в его музыке появился оттенок гнева. Совершенно очевидно, он мне не поверил. — Думаете, я не замечал вас раньше?
Ого!
— Видимо, у вас отличная память на лица, — сказал я, решив придерживаться невинного недоумения. — Я хожу сюда всего лишь неделю.
— И неделю посещали «Бочонок Джека», пока я играл там, и неделю «Отто»… Разрешите, я попытаюсь угадать: вы исследуете Питтсбург в поисках безупречного пива?
Я поежился. Значит, он меня уже вычислил в какой-то день из тех полутора месяцев, в течение которых я неотступно следовал за ним по здешним злачным местам. Чего же стоит моя подготовка?..
— Ладно, поймали, — уступил я, быстро переходя к запасному варианту. — Мне действительно нравится ваша музыка.
— Настолько, чтобы следовать за мной повсюду?
— Настолько, чтобы переносить вот это, — сказал я, чуть приподняв бокал.
— И вам не надо возвращаться домой?
Я пожал плечами:
— Как и у вас, у меня достаточно свободного времени.
Минуту-другую он играл молча. Я вслушивался в музыку, пытаясь понять, что он думает, что чувствует. Но не услышал ничего, кроме нейтрального звукового фона для бара.
— И я не вижу смысла пытаться продать свои вещи, — сказал он наконец.
Я тщательно выбирал слова:
— Не понимаю, почему вы так твердо в этом уверены. В конце концов суть музыки в том, чтобы проникать в человеческие сердца. А ваша именно такая!
— Да, но в этом-то и проблема, разве нет? — ответил он с горечью.
— Она слишком уж личная.
— Разве это плохо? Много ли композиторов могут сказать, что их музыка обволакивает кого-то, как шелковая перчатка, сшитая на заказ?
Он нахмурился на меня.
— Что, собственно, это должно означать?
Я молча выругал себя.
— Ничего, — сказал я вслух. — Просто одна моя знакомая выразилась так, говоря о вашей музыке. Она тоже ваша поклонница.
— В таком случае она ничегошеньки о музыке не знает, — отрезал он, и рождающиеся под его пальцами звуки рассыпались жесткими диссонансами. Тут я заметил, что иные посетители начали оборачиваться в нашу сторону. — В каждый данный момент я способен творить только для кого-то одного. Точка.
— Ну ладно-ладно, — пробормотал я поспешно. — Я не хотел вас задеть. Извините.
Он угрюмо смотрел на клавиатуру, но я заметил, что неловкость начинает сглаживаться.
— Как-то я все-таки попытался предложить несколько вещей, — сказал он, и в музыке зазвучала тоска. — Я думал, что смогу помогать людям. Как…
— Как помогли этой брюнетке.
Он негодующе фыркнул.
— Ну да. Только мои опусы никому не понравились. Мне сказали, что они… короче, никто не взял их.
Я кивнул и отхлебнул пива. Я знал, что это не совсем правда. Один из пяти продюсеров, которым он посылал свои последние вещи, выразил интерес. Биографические описания Уэлдона Соммерса утверждали, что человек этот отличался импульсивностью и на стимулы обычно реагировал без промедления.
Вот на этой-то зыбкой почве и строился весь мой расчет. В ближайшие четыре недели в какой-то момент он внезапно снова изменит свое решение и отправит продюсерам произведение, которое в конечном счете навсегда перевернет его жизнь. Но если женщина, способная вдохновить эту песню, уже соприкоснулась с его жизнью, чтобы тут же из нее исчезнуть, то я пил скверное пиво без малейшего толка.
Взяв бокал, я сделал еще глоток. Дверь по ту сторону зала открылась…
И вошла она.
У меня перехватило дыхание, и я чуть не захлебнулся этим последним глотком. Она была совсем не похожа на голограммы, которые я изучал перед отбытием: белокурые локоны падали на плечи тусклыми безжизненными прядями, сияющее радостью лицо хранило выражение усталой безнадежности, юная спортивная фигура поникла от утомления: выглядела она на редкость неуклюже в синем платье и коричневом жакете.
Тем не менее это была она. Аманда Лоуэлл, дочь сэра Чарлза Энтони Лоуэлла, стоящего под девяносто седьмым номером среди самых богатых людей планеты. И мой план строился на том, что именно эта женщина подарит ту искру вдохновения, которая вознесет карьеру Уэлдона Соммерса в музыкальную стратосферу.
Женщина, в поисках которой я отправился на двести лет назад.
Прямо за ней ввалилась пара жесткоглазых верзил, распахнув еще не полностью закрывшуюся дверь. Не так давно, подозревал я, утонченная мисс Лоуэлл брезгливо вздрогнула бы, если бы подобные типы оказались в одной комнате с ней. Теперь она словно даже не заметила, как они проскочили мимо нее, торопясь занять столик между дверью и ближним углом стойки. Когда они поравнялись с ней, один из парней о чем-то ее спросил. Она покачала головой и направилась к стойке.
Я смотрел, как она лавирует между столиками. Ее пустые глаза неподвижно смотрели вперед, не замечая никого, даже тех, с кем она почти сталкивалась. Я увидел, как двое мужчин поглядели на нее и отвели взгляд без малейшего интереса. Брюнетка оказалась не единственной утратившей надежду одинокой женщиной, которая случайно забрела в этот бар. Внешность Аманды никого не привлекла, а о сочувствии говорить здесь было просто нелепо.
Но оставался Уэлдон Соммерс.
Так я надеялся.
Очень медленно я поставил бокал на стол, остерегаясь резких движений, чтобы не отвлечь пианиста. Но увидел ли он Аманду? Не мог не увидеть. Но заметил ли он ее отчаяние, сковавший ее тупой ужас?
Однако музыка оставалась пустой дребеденью, заполняющей бары. Аманда нашла свободный табурет и поникла на нем, а музыка не изменилась. Бармен подошел к ней, кивнул в ответ на сделанный заказ и повернулся к батарее бутылок. У двери один из жесткоглазых ухватил проходившую мимо официантку за локоть и властно ткнул пальцем в сторону стойки.
Музыка не менялась.
Я стиснул бокал, боясь взглянуть на Уэлдона; в мозгу, как шипастая ящерица, ползала жуткая мысль. Что если моя легонькая попытка ободрить пианиста подействовала обратным образом, и всплывшее воспоминание о каком-то черном эпизоде из его прошлого на время пригасило внутреннюю потребность поднимать поверженных и исцелять отчаявшихся?
Ведь если так, то я, вполне возможно, изменил ход истории. «Никаких подталкиваний, никаких подсказок, никаких изменений…»
И вот тут, когда мой лоб покрылся испариной, музыка наконец стала другой.
Начало было медленным, как и с брюнеткой. Мажорные аккорды музыкального фона стали тише, почти угасли и перешли в свою минорную противоположность. Одна модуляция, другая, пока Уэлдон подбирал ключ к поникшей женщине. Фразировка начала шириться, созвучия углублялись, брали за душу.
И медленно, еле заметно, музыка преобразилась в ту нежную мелодию, которую я жаждал услышать с той минуты, как прибыл в этот период времени. Вещь с простым названием «Из любви к Аманде».
Я судорожно вздохнул. Вот он — поворотный пункт в жизни Уэлдона.
А если я успешно выполню свою работу, он станет и моментом спасения Аманды.
В том конце стойки бармен подал Аманде бокал. Погруженная в свое горе, а может быть, оглушенная разговорами, она еще не восприняла мелодию, плывущую к ней сквозь табачный дым.
Но скоро она услышит ее, и мне лучше при этом не присутствовать… Оставив бокал на столике, я скрылся в туалете, жалея, что не знаю, как долго мне там скрываться. Во всех биографиях утверждалось, что вдохновительницей «Из любви к Аманде» была женщина, заглянувшая в бар, где играл Уэлдон. Я не знал, подойдет ли она к нему, заговорит ли с ним и как долго они будут разговаривать. Откроет ли она ему свое имя, или же название песни станет невероятным совпадением.