Не будем делить писателей на людей светских и верующих. Всякий верующий знает минуты отчаяния и безверия. Всякий атеист может прийти к идее Бога путем размышления, если уж не озарения.
Два примера. «Евангелие от Христа» португальца Жозе Сарамаго — роман с европейской известностью. Католическая церковь ополчилась против него, потому что Господь там — персонаж отрицательный. К тому же ближе к финалу страницами идет аргументация из учебника по научному атеизму. Очевидно, португалец только теперь дозрел до того, что все просвещенное человечество уже отбросило за ненадобностью.
Между тем линия, связанная непосредственно с Христом, довольно интересный психологический экскурс с фрейдистским уклоном. Сарамаго сочинил невольное предательство Иосифа, его смерть на кресте и по-своему подвел «историческую базу» под многие высказывания Иисуса. Неканонично — но тут мы имеем дело с честной попыткой понять и объяснить, сперва — себе, потом — другим. Тут — работа мысли, даже работа души, реконструирующей чувства и взаимоотношения. Если заблуждение, то заслуживающее снисхождения.
Другой пример — «провинциальный детектив» Б. Акунина «Пелагия и красный петух». Линия Мессии здесь — на уровне дешевенького НФ-рассказика 60-х, да еще мощная тень Булгакова над диалогами Пелагии с Мануйлой. А что же своего? А есть ли мысль? Размышление? Постижение истины? Есть скучный анекдот о том, как Иисус, войдя с петухом под мышкой в пещеру накануне того самого 14 нисана, вышел в начале двадцатого века в России, начал проповедовать, но мессианство пришлось не ко двору, и на Иисуса объявили охоту… Вот такая затея легла в основу детектива.
Тут Иисуса Христа изображал человек, которому веру заменил набор цитат и анекдотов. Он не понять пытался, а использовать.
По-моему, если тебе нечего вложить в уста Христу, кроме рассуждений кухонного диссидента, если ты знаешь о нем только то, что впопыхах вычитал в Четвероевангелии, — молчи, Бога ради. Не расписывайся в своей несостоятельности — как писательской, так и общечеловеческой.
То же, в принципе, касается прочих сакральных сюжетов. Не надо на них паразитировать, если сказать нечего. Появится, что сказать — все само собой образуется, и граница дозволенности тоже сама в голове возникнет. Есть же яркая и убедительная религиозная поэзия, есть Иешуа Га-Ноцри. Просто за право писать о Христе душа сперва должна заплатить, а это не всем нравится…
Кир Булычёв
ПАДЧЕРИЦА ЭПОХИ
В 1989 году в альманахе «Хронограф» был опубликован очерк Кира Булычёва «Падчерица эпохи», вызвавший небывалый для литературно-критического исследования ажиотаж. Оно и понятно: очерк был посвящен самому неизученному, самому драматическому и неоднозначному периоду нашей фантастики — 1917–1941 годам. Сам Кир Булычёв в предисловии намекнул, что последует продолжение. Читатели постарше, конечно, помнят, как его ждали… Но, к сожалению, второй очерк не появился. Через годы автор вернулся к интересующей его эпохе, и с этого номера журнал начинает публикацию серии историко-литературных очерков о малоизвестных страницах отечественной фантастики. Обращаем ваше внимание, что это — не беспристрастные заметки критика, а историко-литературные наблюдения писателя.
Эти очерки я принялся писать лет пятнадцать назад, когда ослабла идеологическая хватка партии.
С надеждой я предположил, что появились шансы не только написать, но и издать честный труд по истории советской фантастики. Тем более, что подобного труда еще не существовало и на его месте зияло серое пятно, заполненное словесной ложью.
Редкие исключения в виде статей Всеволода Ревича или эмигрантской книги Л. Геллера «Вселенная за пределом догмы» были мало кому доступны. Запреты были столь всесильны, что даже в исчерпывающей библиографии В. Бугрова и И. Халымбаджи «Довоенная советская фантастика» отсутствовал Е. Замятин и не фигурировала повесть М. Булгакова «Собачье сердце». В том нет вины библиографов — трудов Замятина и Булгакова в советской литературе не числилось. А в первых рядах, как на первомайской демонстрации, шагали романы А. Казанцева, А. Беляева и А. Адамова. Вместо истории нам подсовывали наглую девку, как вместо биологии — средневековые суеверия.
Я хотел написать не только о книгах, но и о времени, об обществе, о судьбах писателей. Желал создать живописное полотно, а не сухо перечислять объекты исследования.
Придерживаясь в целом хронологических рамок, я делил повествование на тематические разделы — весь период был относительно коротким, даже для жизни одного человека — четверть века. Многие тысячи людей в нашей стране те годы провели в концлагерях.
И я понял, что советская фантастическая литература за двадцать пять лет сумела расцвести и стать самой интересной, богатой и разнообразной отраслью подобной литературы во всем мире, затем перевалить через вершину и практически погибнуть, чтобы возродиться в новом, весьма неприглядном качестве.
Тогда, в 1989 году, я еще не был готов к такой работе.
Тиски сознания были настолько жесткими, что, перечитывая сегодня текст, я вижу кое в чем инерцию собственной зависимости от прошлого.
К тому же в те годы открытие архивов и публикаций, воспоминаний и разоблачений лишь начиналось, мои младшие и более осведомленные коллеги лишь принимались за свои труды.
Можно сказать, что «Падчерице эпохи» повезло: она не могла выйти в свет. Не потому, что кто-то препятствовал этому, но минское издательство «Университетское», вполне благожелательное ко мне и к рукописи, разорилось раньше, чем отдало рукопись в печать. Мне возвратили верстку. Вскоре попытку пристроить книгу предпринял критик В. Гопман, но издательство, обнаруженное им, продержав рукопись несколько недель, задало разумный вопрос: а нет ли у меня вместо «Падчерицы…» детской повести про девочку Алису. Оказывается, произошло недоразумение: издателей смутило и ввело в заблуждение название книги.
Книга залегла в стол еще на несколько лет.
И вот сейчас вновь возник разговор о «Падчерице эпохи».
Но времена изменились.
Я уже не пионер и не следопыт в неизведанных джунглях. Пришло целое поколение литературоведов и критиков. Если они и не слыхали о какой-то книге или рассказе, то всегда могут отыскать их в интернете. Они сшибаются в дискуссиях на страницах «Если» или на конвентах. Они полностью лишены пиетета к отечественным руинам. Даже не придыхают, произнося: «Алексей Толстой… О, Александр Беляев!»
Правда, у меня есть одно преимущество перед ними: молодых критиков, как правило, не интересуют проблемы и события сталинской эпохи — будто тогда и не было никакой фантастики, а фантастика родилась между Стругацкими и Филипом Диком.
Для меня же история отечественной фантастики является не только частью истории литературы, но и (что характерно именно для нашей модели тоталитарного государства) составной частью его истории. Поэтому, в первую очередь в довоенные годы, фантастика была у нас фактором политическим.
Взлеты и падения фантастики, ее судьба в целом определяются не литературными достоинствами, а фантастическими изгибами истории СССР.
Поэтому тема предлагаемых вашему вниманию очерков: ФАНТАСТИКА В ФАНТАСТИЧЕСКОЙ СТРАНЕ.
Почему же я назвал фантастику падчерицей? Разве это точное определение?
Историю отечественной фантастики довоенной эпохи можно уподобить детству Золушки.
Ведь принимая эту сказочную героиню за существо несчастное, живущее на кухне и исполняющее черную работу, мы забываем, что ранее Золушке досталось счастливое детство, а мачеха в ее жизни появилась незадолго до начала описываемых событий. В крайне растрепанной книжке XVIII века (очевидно, первом переводе сказок Перро на русский язык) сказано: «Некоторый дворянин женился на другой жене, которая была столь горда и высокомерна, что подобной ей найти не можно. Она имела двух дочерей, которых нравы походили на ея и которые ей во всем подражали. Муж имел от первого брака дочь, которая была смирна и дружелюбна, для того, что родная мать ея была такой. Сия молодая супруга не успела обжиться, как и начала оказывать к ней злость свою… Она заставляла ее отправлять самые подлые в доме дела».