— Эй, Куилл, похоже, ты не отказался бы от помощи, а?
Куилл повернул гаечный ключ, но тот сорвался и с лязгом врезался в левый цилиндр «Мазепы». Куилл попытался, было, размахнуться как следует, но Майк схватил ключ, и оба затанцевали на месте, словно две торговки, подравшиеся из-за метлы. Майк смеялся, как сумасшедший, а Куилл покраснел и надулся до того, что на лбу выступили вены.
Наконец парень отнял ключ и уронил его в грязь. Возбуждение постепенно улеглось, и сейчас Куилл выглядел ужасно усталым. Так ощущает себя не совсем еще разоренный человек, понимающий, что окончательное банкротство не за горами.
— Из тебя тот еще помощник, Майк. Подай мне железный прут, и, может, мы сумеем управиться до ужина, хотя все знают, что ты слишком ленив для работы с железом.
Куилл попал не в бровь, а в глаз, но у Майка были свои принципы, засевшие так же цепко, как репей в собачьей шерсти. В общем, я не видел его взбешенным с позапрошлой весны, а может, и того раньше. Поколебать Майка мало кому удавалось.
— Не можешь скрепить тягу скобами, Куилл? Чему только учил тебя старый Хоуи? Давай я выколочу штучку, вроде той, какую использую на «Сэм’ле». Клянусь, мы отправимся еще до обеда.
Фермеры к этому времени окружили их и, выплевывая косточки на землю, одобрительными возгласами подбадривали Майка. Куилл опять взбесился и, опершись поудобнее на треснувшую тягу «Мазепы», ткнул грязным пальцем в Майка:
— Никакого магического инопланетного дерьма на «Мазепе»! Мы должны создавать вещи таким же порядком, как на Земле, иначе никогда туда не вернемся!
Теперь я мог точно сказать, что, судя по улыбке, широкой, словно морской горизонт, Майк знает, как справиться с Куиллом.
— Что же, думаю, Земля от нас не уйдет, а вот эти добрые джентльмены будут просто счастливы доставить свои персики в столицу, прежде чем те окончательно сгниют. Я мог бы поднять железный прут, продай мне правительство хоть немного сего драгоценного металла, но если я по-твоему ленив, то сам ты попросту трусишь просверлить дыру в штучке: а вдруг оттуда выскочит маленький красный гоблин и подожжет твою бороду! Трясешься, вот в чем дело! Верно ведь, Куилл? Боишься штучек, из которых любой маленький оборванец способен сотворить постель и мирно в ней спать! Сдрейфил, так и скажи!
Куилл ринулся на Майка и успел размахнуться, целясь ему в челюсть, прежде чем подскочили фермеры и облепили его со всех сторон. Майк отскочил с воплем:
— Держите его, парни, и я в два счета все исправлю.
Он схватился за свою дорожную сумку, оттуда вывалились инструменты и рулетка, зато Майк успел перебросить мне том Бангеровой Большой Книги.
— Айк, быстро выколоти мне двуплечный рычаг № 42, такой, как мы использовали на «Сэм’ле». Давай!
Я дал. Фермеры дружно расступились, и я помчался к вещесоздателю в центре площади, где какой-то уличный торговец выколачивал особый драмлин по контракту, за занавеской, в окружении пяти дрессированных псов, дружно и оглушительно завывающих, чтобы никто не смог разобрать и запомнить ритм. Фермеры откинули занавеску, и кто-то швырнул в собак живой белкой, которая, однако, в два счета опомнилась и удрала. Потом уличного торговца схватили за шиворот, оттащили, а фермерский мальчишка барабанил по колонне солнца, пока пыль не вскипела и не выбросила совершенно бесполезную штучку, вроде цветочка, сделанного из крохотных вилочек.
Бангерова Большая Книга, принадлежащая Майку, — настоящий шедевр, с пюпитром и шнуром, вклеенными в переплет из обработанной синей кожи. Я вытащил шнур, перебросил через шею, и развернул пюпитр так, что он опирался о мою грудь и не давал закрываться книге. Дома мы часто использовали двуплечные рычаги, и я проследил по пятнам смазки на страницах то место, где было описано создание № 42, ритм и прочее, и как только все усвоил, немедленно начал барабанить.
Одна неверная доля может превратить драмлин в штучку(хотя у Майка Грабаки такие штучки, в большинстве своем, оказываются полезными), а № 42 был самым что ни на есть причудливым драмлином, хотя без особого мелодического рисунка. Я стал изучать страницу, где Генри, сын Германа Бангера, нарисовал драмлин с рядами символов, необходимых, чтобы выколотить его желтыми солнцами и синими лунами, всего тридцать два ряда по восемь, символов в каждом. Обычно вы отбиваете ряд, делаете передышку, отбиваете второй ряд, снова делаете передышку и так далее, пока не закончите. Я задерживал дыхание по три ряда подряд и, багровея от недостатка воздуха, страшно радовался, что фермеры по-прежнему удерживают брыкающегося и вопящего торговца.
Но по-настоящему я затаил дыхание только с последним ударом, когда уставился на чашу, где кипела пыль. Что-то выплыло на поверхность, длинное и тонкое, как большинство драмлинов, из какого-то странного серебряного металла с голубоватым отливом. Он поднимался строго вертикально, сначала одно плечо, затем перегиб — и появилось все остальное. Пыль удерживает драмлин, пока кто-то не схватит его. Тогда пыль поддается, и ты получаешь свой драмлин.
Трое фермерских мальчишек вытащили его из чаши. Ничего себе — два метра длины и перегиб почти в середине. Короткое плечо немного толще длинного.
Двое фермерских мальчишек весело галопировали за мной и тащили хвост рычага до самого «Мазепы», где Майк уже успел изрисовать блокнот и вытащить большую драмлинскую алмазную дрель. Майк встал на колени перед рычагом и начал вершить волшебство рулеткой и алмазной чертилкой, а я тем временем просверлил четыре дыры по его меткам. Драмлинский металл не царапается ничем, кроме алмаза, а драмлинские дрели просто вгрызаются в него, словно металл чувствует, что его пожирают, и просто расступается, давая дорогу сверлу.
Пришлось попотеть, чтобы установить рычаг, как надо, да еще под злобным взглядом Куилла Нанди, выглядывавшего из-за плеч пяти здоровенных деревенских парней, связываться с которыми никому не рекомендуется. Когда мы с Майком поставили рычаг на место и крепко прикрутили винтами, он осмотрел нашу работу с таким брезгливым видом, словно наткнулся на мертвого скунса, дня три пролежавшего на дороге.
— Хотите сказать, что эта тонкая изогнутая штука не разлетится через три минуты, после того как поезд отойдет?
Майк качнул головой, вытер руки о старое красное полотенце, как всегда после работы.
— Не только не разлетится, но ты даже изгиба не увидишь. А если разлетится, я отдам тебе остаток папочкиного наследства, чтобы ты прожил свои дни в праздности и ухлестывал за тощими девицами в богатых особняках. Я отвечаю за свою работу, Куилл.
Куилл, как ни странно, даже не огрызнулся, хотя его так и подмывало врезать Майку, но пятеро здоровенных парней все еще стояли поодаль, мало того, многозначительно постукивали кулаками по ладоням.
— Поезд отходит! — завопил Куилл, очевидно, желая только одного: чтобы все, особенно Майк, от него отцепились.
Мы с Майком только рассмеялись, швырнули наши сумки в последний вагон — вместе с персиками, цыплятами и картошкой, парившимися там целых три дня.
Главной проблемой было железо. По пути в столицу мы с Майком ни о чем другом и говорить не могли. Три дня, две ночи, восемь коротких остановок, чтобы набрать воды и угля, езда на открытой платформе под ясным небом в лучшую сентябрьскую погоду, которая выдалась на моей памяти в это время. Майк сидел на бочонке, положив ноги на клетку с цыплятами и бросая кукурузные зерна сквозь решетку. Я лежал на большом мешке с ячменем, укрывшись одеялом, подложив руки под голову, и наблюдал, как плывут облака. В шести вагонах от нас пыхтел «Мазепа».
Железо трудно добывать, возить и обрабатывать, поэтому оно дорого. После того, что идет на рельсы и локомотивы, обычно остаются жалкие крохи, из которых делается всякая мелочь, вроде подков и деталей вагона, которые можно использовать снова и снова, бесконечное число раз. Майк плавит железо в горне, но достать его очень трудно, и мы скупили все подковы и дверные пружины, которые только люди осмелились продать нам, чтобы слепить крохотный котел «Сэм’ла». Вот почему Майк делает из драмлинов все, что только может.