Нил яблок не брал. Просто отломил ветку.
Сок, похожий на инжирное молоко, попал на руку.
Стало жечь кожу, вся покрылась бледными пузырями. Глаза блестели, просил пить. Протягивал дрожащие, как у старика, руки, ловил дождь, все равно просил пить. Три дня совсем почти ничего не видел, пришлось вести за руку. Одноногий даже хотел посадить ирландца, как медведя, на веревку, но веревки не нашлось.
Толкал перед собой, нагрузив вещи. Если умрет, — не так обидно, считал.
Под непрерывным дождем над разливающимися мутными потоками угрожающе наклонялись огромные стволы с гнилой сердцевиной — чудовищная скрипучая гнилая масса, всегда готовая с шумом рухнуть. Москиты облепляли голову, плечи, но вдруг исчезали, как вспугнутые злым духом. Может, так и было. Столетние деревья, как в болезненных язвах — в струпьях грибка, в бледной гнили. Со стволов соплями оползает кора, из черной грязи у корней с печальным звуком выдувались разноцветные пузыри, лопались, оставляя радугу и дурной запах.
Когда перевалили низкий отрог хребта, плотно укутанный моросящим серым туманом, небо очистилось, блеснули забытые голубые пятна. В поломанных тростниках крутилась вода, бесчисленные протоки сбивали с правильного направления.
Липкий ил, теплая зловонная жижа.
А одноногому которую ночь снился голый ледяной островок, посеченный злобным колючим ветром.
Зачем такой сон? Что бы значило?
Злой дух Даи-Даи сердился. Дождь опять лил с неслыханной яростью.
Вода теперь хлестала отовсюду, рвалась из-под ног, обдавала теплой гнилью. Мелкие озерца сливались в единое неукротимое пространство. Идти становилось все труднее, уставали срывать пиявок с исцарапанных голых ног. Время от времени ефиоп розовой ладошкой незаметно касался особенно уставших, — тогда начинали сильней дышать.
А ночью разразился настоящий потоп.
Свет заглядывающей в провалы Луны остро ломался на несущихся струях.
Вода текла повсюду. Она была везде. Вверху, внизу — везде вода. Присесть на корточки нельзя, течение сбивает. Раскаты грома перекатывались в ночи, бешено несущуюся воду высвечивали дергающиеся молнии. Пытаясь перебраться через слишком стремительный ручей, одноногий неловко полз по стволу гнилой моры. Кора слоилась, отставала, хищно обнажала сопливую гниль. Индеец едва успел ухватить одноногого. А ухватив, с испугом смотрел на мелькающие впереди розовые ступни маленького ефиопа. Не понимал, почему такие розовые? Почему не искусаны, не изрезаны в кровь? Так, качая головой, рассеянно ступил на возвышающуюся над землей кочку. Из кочки, как черная жидкость, как кипящая смола, излилась струя муравьев понопонари. Пламень ада лизнул индейца, впился в ноги, в руки, в глаза. Индеец закричал, забился в воде, как рыба. Муравьи сразу потеряли к нему интерес.
— Почему ты не помог индейцу?
Ефиоп улыбнулся:
— Абеа?
Дождь еще усилился.
Чешуйчатые гринхарты, красно-коричневые уаллабы, пурпурен в размокшей густой листве, моры с плоскими, как доски, чудовищными корнями-подпорками, даже прибитый водой подлесок — все стремилось вверх, к невидимому небу, прочь от затопленной земли.
Даже магнитная игла свихнулась.
Ирландец знал, что магнитную иглу впервые применил некий Гойя из городка Мальфи, того, что в Неаполитанском королевстве. Правда, некоторые утверждают, что таковую иглу привезли из Китая, но это неважно. Себастьян Кэбот сумел ее усовершенствовать, установил главные значения некоторого обязательного отклонения от верного направления на север. Нил никогда раньше не слышал, что магнитная игла может крутиться так, будто сторон света уже нет.
Но она крутилась, не желала остановиться.
Когда вышли к плоскому озеру, дождь умерил силу, зато тяжкая духота сгустилась невыразимо. Среди ленивых тростников поднялись нежные растения, похожие на ризофору. Тяжелым духом цветов, может, умерших, понесло от замерших джунглей. В тихой воде отразились источенные временем высокие каменные стены, сложенные из ровных плит. Может, когда-то стояли тут и деревянные дома, но древоточцы все пожрали, а труху разнесло ветром. Так подумал ирландец, поглядывая на деревянную ногу Джона Гоута. И еще подумал: почему ее не пожрали? И почему так странно вспыхивают камни в ручье? Алмазы здесь можно, наверное, собирать руками.
Будто для встречи — на каменной стене, прихотливо расцвеченной мхами, показались индейцы.
Сперва двое, потом еще один.
Никакого оружия, плетеные набедренные повязки, мускулистые тела натерты красной и желтой красками. Ниже голых коленей пестрели ленточки, сплетенные из травы, а под удлиненными мочками покачивались крылья черных жуков.
Индейцы были спокойны. Наверное, они заранее знали все, что может случиться.
Одноногий тяжело опустил руку на плечо Нила: не хотел, чтобы ирландец боялся. Видно, что не один только порк-ноккер добирался до этих мест. Четыре оборванных злых человека, уже и не похожие на людей, вышли из-за скалы. Они не стеснялись своего грязного тряпья, зазубренных мачете. Скулы подвело. Увидев нож в руке одноногого, переглянулись.
— Инглиз?
Джон Гоут кивнул.
Этим кивком он подтверждал: да, мы — инглиз. Мы прошли сквозь лес. И спросил, в свою очередь:
— Говорят, здесь много золота?
Спрашивая, он опустил нож к бедру, чтобы лезвие шеффилдской волнистой стали сладко блеснуло.
— Вас трое? — спросил старший.
Если бы не кривые длинные губы, этот старатель выглядел бы красивым. Но длинные губы придавали его лицу нечто лягушачье. Среди испанцев вообще много таких, которые вполне могли бы считаться красивыми, если бы не длинные губы.
— Нас много, — ответил Джон Гоут.
— Где же они?
— В лесу.
— Идут сюда?
— У них мушкеты и даже пушки, — подтвердил Джон Гоут, чуть отставляя деревянную ногу. — Скоро придут, — подтвердил он, не уточняя срок.
Оборванцы переглянулись.
Конечно, они не поверили одноногому.
Можно пройти сквозь джунгли в сезон ливней даже на деревянной ноге… Может быть, может быть… Вот Джон Гоут прошел… Но пушки… Но мушкеты…
Старший старатель выругался.
Это было длинное ругательство, составленное из невообразимой смеси грубых английских, испанских и индейских слов. Так говорят на Тортуге, поэтому одноногий еще больше насторожился.
— Вы пришли за золотом?
Джон Гоут осторожно кивнул.
— И за камнями, которые блестят?
— Ну да. Говорят, здесь много таких, да?
— И за всякими серебряными безделками?
— Ну да. Это верное понимание.
— А что вы дадите взамен?
— У нас ничего нет.
— А твой нож?
Водянистые глаза Джона Гоута стали совсем бесцветными, как алмаз в воде:
— Нож я не могу отдать. Он мой.
— Как вы сюда добрались?
— Пересекли лес.
— Через перевал?
— Мы прошли его.
— На такой вот ноге?
Джон Гоут кивнул. Он не хотел спорить.
— Мы ничего вам не дадим, — решил старший старатель. — Ни алмазов, ни золота.
Все выглядели сильно истощенными, но их было четверо, и все вооружены зазубренными мачете.
— Но ведь камней и золота здесь много.
— Так много, что вам не унести и малой части, — подтвердил старший. — Но как ты на одной ноге пришел к городу? — упрекнул он Джона Гоута. — И покачал головой: — Я не знаю, как ты пробирался через лес, но отсюда ты не уйдешь. Ты никогда больше не увидишь реку. — Он действительно не понимал, как это можно в ужасный сезон ливней пересечь джунгли на одной ноге. — Тебе, наверное, помогает дьявол, — догадался он. — Но отсюда ты не вернешься.