Зачем де вам разговоры?
Пользуясь открытой водой, сделали вылазку вниз на новый острожек в узине, но немец не зря считался военным. Стрельцы не спали. Выпалили враз из двух пушечек.
Еле отбились.
А немец как с ума спрыгнул.
Одного из пойманных в стычке допросил в верхнем острожке, тоже привязал к плоту. На этот раз язык не стал вырывать — оставил, только предварительно выбил зубы, чтобы зубами не мог развязать веревки.
А он развязал.
Плот удачно ткнулся в ледяной берег, пополз по нему.
Разбойники содрогнулись: полз, оставляя за собой след из нечистот.
Не жилец, это ясно, но успел нашептать, что военный немец не уйдет, пока не возьмет лагерь разбойников. Сложить оружие не просил, ни в ком не нуждался. Обещал всех крепко связать, в собственном ко-че пустить вдоль берегов вниз по течению. На корме зажгут смоляную бочку, чтобы дикующие видели издалека и слышали стоны и крики. Им полезно такое слышать. Черные птицы будут парить над суденышком, как хлопья пепла. Пусть дикующие заодно поймут: сильно они задолжали государю, пора отдавать долги. Пусть поймут наконец, что одни русские идут в сендуху от Бога, другие от Дьявола. Пусть в страхе толкут в ступах кости покойных отцов. Обещал: всех, кто помогал Семейке, прикуем над рекой цепями к специальным насестам.
Семейка невольно задумывался.
Почему клад всегда уходит из рук?
Смутно вспоминал штормовую ночь в далеком детстве, когда старший брат, пропадая в тумане, под грохот обрушивающихся на берег морских валов таскал в уединенную пещеру немецкое подмоченное сукно штуками, серебряную посуду. А потом пропал. Не вернулся и через много лет. Младшего нашли среди штук дорогого сукна, среди серебряных кувшинов, другого добра, а старший утонул, наверное.
Так рос.
За участие в стрелецком бунте попал в Сибирь.
Подальше, подальше от молодого царя! Он только пьет кровь живую и лается.
Бог чудовищ не наказывает, чего-то ждет. Может, рук марать не хочет. Потому и уходил Семейка все дальше — к убегающей от него границе. Надеялся, что пока скрываешься, все бояре перегрызутся, забудут про беглых, а тут мы возьмем и вернемся. А за нами обозы с мяхкой рухлядью.
Разве не простит государь?
Смотришь, поставлю свою деревеньку.
На Руси все возможно. Сам однажды под трухлявым пнем увидел крест из мха. Явственно указывал на богатство. Но только наклонился, как понесло низкий влажный туман. Щупает руками — а ничего нет. Валяется на земле проеденный ржой чугунчик. И трава-прострел, от которой дух, как от падшего ангела.
Столько лет прошло, а снится один сон.
Страшный ледяной берег, с обрывов сеет снежная крупа. Небо низкое, северное, белесое. Никаких растений, единственный ручей промерз до дна. Никакой радости в мертвых изгибах камня, в ледяных наростах.
Чудны дела твои, Господи!
Вот не дал, не дал чужой стреле ударить в сердце, руки-ноги пока не оторвало, значит, верным путем иду. Господь нам не попустительствует.
Мне бы, мечтал, землицы.
И чтобы речка тихая.
Военный немец тоже не дремал.
Все любят чудесные истории, думал.
Пришли русские в сендуху, дивят дикующих: вы тут жили веками, как дети, сильно задолжали государю. А сами ссорятся до смертоубийства, друг на друга пальцами показывают. Одного пойманного по весне разбойника немец специально посадил на железную чепь — чтобы говорить с ним об этом. Но тот все больше молчал, мялся. Выкопал берлогу в снегу. Когда немец выходил во двор по малой или большой нужде, то непременно спрашивал хотя бы про погоду. Но разбойник молчал, мялся — про это тоже не хотел говорить. Зато присмотревшись к деревянной, подпаленной снизу (в очаге угли мешал) ноге, ласково предложил:
— Выброси.
— Это зачем?
— Я тебе новую сделаю.
Немец не согласился. Не поверил.
Снились странные сны. То островок льдяной, страшный. То был китом, например. Только плавал меж звезд, какой огромный. Бока обжигало лучистым золотым теплом. А металлический голос звал сосать пространство, богатое сущностями.
От этого просыпался раздраженный.
Под самую весну посадил слева от себя Алевайку с рогатыми бровями, справа маленького черного ефиопа («Абеа?»). Собрал стрельцов, напомнил строгий указ государев. Приказал искать по берегам всякое сухое дерево. Конечно, стрельцы переминались, один ефиоп радовался неизвестно чему. Вскидывал в восторге маленькие руки с розовыми ладошками. Сам в трех кафтанах — один поверх другого. Ноги укрывал заячьей полостью.
Договорились делать мелкие вылазки, а летом убить воров.
На зайчатине отъевшиеся стрельцы, изнемогая, ходили вокруг избы, как волки, принюхивались. Девку Алевайку немец теперь наружу не выпускал, тогда стрельцы стали сами входить в избу — как бы по делу.
Вились вокруг девки, как мошкара, шептались.
— …разбойников повяжем, в Якуцк вернемся.
— …теперь вернет воевода припасы.
— …мяхкую рухлядь привезем.
— …в Якуцке девки, каждому достанется.
— …а всем не хватит, меняться будем.
— …слышь? Стрелец в лесу нашел дупло с медом. Большое. Спустился и там застрял. Два дня ел только мед, отчаялся. Но знал какую-то особенную молитву, потому что скоро медведь полез в дупло вниз задними ногами. Ну, стрелец ухватился, давай щекотать медведю пятки. Так из дупла вывалились.
— …а Васька-та, Щукин-та?
— …с ума спрыгнул.
В зеленом страшном небе сияла над рекой яростная звезда.
Подмигивала, дрожала. Немец тяжело ступал деревянной ногой. Вздыхал. Вот слышал, будто в одну русскую деревню сама собой приплыла по реке икона. В тяжелом окладе, в легком сиянии.
«Чтобы произвести хорошее впечатление…»
А зачем? Неужто такая благостная деревня?
Повяла трава, побитая заморозками.
Чудовищно нависал немой горизонт в ледяном тумане, в иголках инея.
Вода, заляпанная снежным салом, текла черная. Чувствовалась ее большая глубина. Черная птица металась. Семейка дивился ее страшной вольности. Тосковал: совсем, наверное, стер Алевайку немец. Обрадовался, когда привели лазутчика. Тот с разбитым лицом, как заяц, жевал губами — быстро-быстро. Ничего особенного не говорил, но по взгляду, в котором страха было меньше, чем ожидалось, чувствовалась близость чего-то важного.
Пользуясь затишьем, когда все в природе замирает перед рассветом, Семейка на верховых олешках тайком обошел острожек, в котором всего-то стрельцов осталось семь человек — остальных военный немец повел в поход на уединенную протоку. Хотел хитростями выманить воров из-за палисада. А когда они, убегая, ударят веслами, вот и вынесет их под пушки.
А Семейка обманул немца.
Крикнул: «Стрельцы, брось оружие!».
Они бросили. Рады были, что Семейка никого на виселицу не определил.
«Связать всех! Повесим кого». Он все равно обещал. Но, увидев Алевайку, заплакал. «Бросьте всех в пустой избе. Даст Бог, выживут». Изумленную Алевайку гладил по голове. Полюбовавшись рогатыми бровями, спрятал в низкой каюте казенного коча, захваченного в острожке. К дверям приставил еще трезвого дьяка Якуньку, вооружив двумя испанскими пистолями. Тот жадно водил носом. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась… Как угль горящий, все оно краснело…»
Решил на захваченном коче нагло и стремительно пройти узину, проскочить под пушками немца и вырваться на северный простор, где только гуси да облака.
Так и сделали.
Ранним часом вылетели из-за косы.
Сами ударили из носовой пушечки, надеясь обрушить камни с утесов на лодочки стрельцов, поставленные за узиной. Но встали поперек реки два больших коча. С их бортов стрельцы грозили секирами.
Затрещали, как кости, весла.
С ревом прыгали на низкие палубы.
Рубились топорами, сабельками, секирами.
Там и там блестели выстрелы из пистолей, а один пушкарь развернул на носу медный василиск, чтобы жгучей картечью подмести палубу. Но всего-то убило одного стрельца и вырвало из-под немца деревянную ногу.