Увидеть в экранизации древнерусской былины политические аллюзии сложно — и все-таки они есть. Калин-царь — смуглолицый, черноволосый злодей с восточным выговором и повадками кровожадного тирана. В фильме есть замечательный эпизод, когда в разгар сражения Калин взбирается на курган из живых людей, чтобы лучше видеть поле боя. Имя «Калин» созвучно с фамилией преданного анафеме генсека, а в 1956 г. такое созвучие наверняка не было случайностью.
На фоне нашего скудного кинематографического пейзажа начала 50-х такие фильмы, как «Илья Муромец» или вышедшая одновременно с ним «Тайна двух океанов» (приключенческая лента о секретной миссии советской подлодки «Пионер»), представляли собой отраду для зрительских глаз. Но на фоне мировой кинофантастики эти достопримечательности выглядели все же как-то сиротливо. Начало 50-х ознаменовалось на Западе новым бумом в фантастике. В большом количестве стали появляться фильмы о «жукоглазых» монстрах, космических захватчиках, межпланетных экспедициях и апокалиптических катастрофах. В 1956 г. впервые была экранизирована знаменитая антиутопия Д.Оруэлла «1984».
Согласно нашей теории «трех дорог», советское кино должно было воспользоваться плодами этого бума и получить дополнительный импульс к развитию — в виде тех же образцов для подражания. А поскольку оттепель не отменила у нас ни «холодной войны», ни идеологического прессинга, новые всходы советской кинофантастики могли быть получены от семян западных жанров, сюжетов и тем, протравленных нашим испытанным идеологическим скипидаром. Только представьте, как здорово смотрелся бы фильм о секретаре обкома, который во главе стотысячной массовки идет бороться с гигантскими тарантулами, засланными на наши поля агентами иностранных спецслужб.
Однако история распорядилась иначе. Самым ценным элементом нашей кинофантастики той поры стали не перелицованные на советский манер западные сюжеты и даже не рекордные массовки, а стремление опереться на реалии освоения космоса. И не удивительно: космический рывок СССР в конце 50-х — начале 60-х выглядел куда более захватывающим сюжетом, чем истории о гигантских пауках или инопланетных «похитителях тел».
С сожалением надо признать, что настоящей государственной поддержки наши экранные космические проекты не получили, По большей части их относили к ведомству научно-популярного кино, где П.Клушанцев («Дорога к звездам», 1957) или В.Моргенштерн («Я был спутником Солнца», 1959) ухитрялись снимать просторы Вселенной в крошечной декорации при грошовой смете.
Единственный в 50-х годах игровой фильм о полете на Марс был снят на периферийной и не пользовавшейся горячей зрительской любовью киностудии имени Довженко. «Небо зовет» А.Козыря и М.Карюкова (1959) способно вызвать сегодня уважительные аплодисменты — и саркастический смех. Всяческого уважения заслуживает идея показать межпланетную экспедицию в реалистическом, правдоподобном ключе. Русские и американцы летят не сражаться с космическими пришельцами, а изучать неведомую планету. В ходе экспедиции экипаж одного корабля оказывается на грани гибели, и другой спешит ему на помощь, хотя из-за этого приходится прервать полет к Марсу и вернуться на Землю.
Снисходительную улыбку вызывают, мягко говоря, технические погрешности. Например, на открытой платформе орбитальной станции стоят, выстроившись в шеренгу, человечки в скафандрах. И приветственно машут рукой стартовавшей ракете. Причиной же дружного смеха в кинозале становятся аляповато расставленные политические акценты. Сущность американской миссии на Марс в том, что на самом деле это вовсе не научная, а рекламная акция (по-современному, «пиар»), причем заказчик этого «пиара» не государство с его заботой о национальном престиже, а газеты и какие-то несерьезные компании, производящие алкоголь и прочую дребедень. Американский корабль устремляется к Марсу, предваряемый кадрами неоновой рекламы и синкопами легкомысленной мелодии. Нами же движет исключительно научный интерес. За нашей экспедицией — вся советская держава, олицетворяемая строгой панорамой Кремля и позывными «Широка страна моя родная». Да и корабль у нас называется «Родина», что есть высокое, созидательное понятие, а у американцев — «Тайфун», символ разрушительной и неуправляемой стихии (конечно, в 1959 году на студии Довженко не могли еще знать, что первый советский космический «шаттл» будет называться «Буран»). Мы в космонавтике «отличники», мастера своего дела, готовые к тому же пожертвовать плодами колоссального труда ради спасения своего брата-землянина. А американцы — «двоечники», безответственные авантюристы…
Как ни странно, фильм Козыря и Карюкова лучше всех оценили именно американцы, использовавшие в 1963 г. его фрагменты в своем космическом «трэше» «Битва за Солнцем» (вот еще один пример того, как теория «трех источников» опровергается практикой). У нас интереса к нему не проявил ни зритель, ни несколько поколений критиков. Последнее кажется особенно несправедливым: в контексте 50-х годов такой фильм просто нельзя обойти вниманием. И не только 50-х. Дальше мы увидим, что, за исключением «Планеты бурь» П.Клушанцева, советское кино даже в 60-х не смогло снять оригинальную, зрелищную картину о космосе.
Дмитрий КАРАВАЕВ
(Продолжение следует.)
ПРОЗА
Елена Хаецкая
Страховка
На голографиях детских лет Бугго Анео предстает с тройным бантом над левым ухом, с большим воротником, где каждая складка выложена трубочкой. Только по тому и можно ее узнать, что улыбается знакомо: чуть кривенькой улыбкой, выставив с одной стороны кончик клычка.
Такой она была в тот день, когда отец впервые взял ее с собой в космопорт — посмотреть на отбытие «Императрицы Эхео». На «Эхео» вторым помощником летел один из его бесчисленных боевых товарищей, и отец незамедлительно отправился разыскивать приятеля, а дочку оставил возле бара, велев никуда не уходить. Оказавшись наедине с космопортом, Бугго впала в странное оцепенение. Она как будто не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Из бара, отгороженного от нижнего зала тонкой светящейся сеткой, время от времени доносилось короткое веселое шипение — автомат выплескивал в поднесенный стакан строго отмеренную порцию выпивки. В большом стеклянном окне стоял космос, черный, без звезд. По глубокой черноте медленно двигались корабли, опоясанные огнями, подгоняемые лучами прожекторов. Их бока вдруг выныривали из-за какого-то угла и оказывались совсем близко от стекла. Один раз Бугго ясно разглядела выбоину в металле корпуса, и внезапно девочку затопили смутные, почти неоформленные, но несомненные и сильные ощущения: соприкосновение с не имеющей осознаваемых пределов Вселенной и всем, что разбросано по ней.
Мимо Бугго проходили самые разные фигуры, мелькали, одуряя, лица, доносились голоса; время от времени кто-нибудь входил в бар, почти задевая Бугго рукавом, а девочка все стояла, не смея двинуться с места, словно боялась, что от единого ее жеста этот калейдоскопический мир рассыплется на мириады цветных осколков.
И тут на нее налетел отец, а с ним какой-то человек родом из Хе-део, почти белый. Отец обнимал этого незнакомца за плечо и тискал его форменную куртку, а тот фыркал и предлагал выпить.
— Мой первенец, — представил отец оробевшую Бугго.
Целый миг темные, зеленовато-коричневые глаза хедеянца смотрели в белые, с прыгающими от волнения зрачками глаза девочки. И хотя перед ней был всего лишь человек, уязвимый и смертный, взгляд этих чужих глаз, из души в душу, напрямую, минуя преграды плоти, показался ей едва ли не ужаснее встречи с открытым космосом.
Незнакомец улыбнулся, моргнул, выговорил какую-то пустую приветливую фразу, и очарование разрушилось, оставив по себе только зарубку в памяти девочки.
Втроем они вошли в бар.
Здесь оказалось уютно и забавно, как если бы все посетители вдруг волшебным образом очутились внутри игрушечного электрокамина. Отец взял для всех троих легкое полпиво. Мужчины почти не обращали на Бугго внимания — вполголоса разговаривали между собой о чем-то незначительном. Потом чужак купил девочке конфеты. Бугго любила сладкое. В память о том вечере она даже сохранила фантики.