— Ты это понял гораздо быстрее, чем я. Горжусь тобой, — отозвался Ганзак. — Чужаки равнодушны к нашим канонам и установлениям, потому что у них свои установления и каноны. Возможно, мы действительно из одного корня. Но если они во имя своей корысти не уважают наши обычаи, то не следует ли с ними поступать так, как они поступают с нами?
— Разве мы в силах наведаться к ним? И правильно ли это — уподобляться дьяволам в их поступках?
— Это неправильно, — вздохнул мастер Ганзак. — Но дух моего внука требует отмщения, и я не могу отступиться от замысла.
— Но ведь так вы нанесете ущерб своим тропам небесного пути?
— Я уже нанес ущерб.
И мастер Ганзак поведал мастеру Идо, как он долгими ночами вынашивал план мести, как добился разрешения поселиться близ Фактории, как искусно распустил слухи о своей готовности служить большеглазым за вознаграждение и как много он узнал о чужаках, собирая по крохам сведения и беседуя с ними.
— Их земля и впрямь под единственной луной. Но злые ветры там не дуют в вечернюю пору.
— Отчего же им нужны молитвенные беседки? — удивился Идо.
— Для украшения. Для похвальбы богатством.
— Это… это возмутительно, — оскорбился мастер Идо.
— Да! Более того — это кощунство. Но ради мести я готов принять и такое искривление пути. Тебе же не следует знать, как именно я обработаю пластины и полости молитвенной беседки. Им нужен образец, а потом неживая прислуга чужаков изготовит двенадцать раз по двенадцать точно таких беседок, а потом еще столько и еще…
— Что это даст? Я так понял, что у них нет злых ветров.
— Эти беседки станут звучать при любом ветре, при любом движении воздуха и наполнят неслышной музыкой сердца большеглазых, сея раздор и смятение.
— Кто-либо испытал на себе их действие?
— Двое из чужаков, что приходили ко мне, уже говорят о недомогании, еще один перестал выходить за пределы Фактории, отдавшись пьянству. И это только грубо обработанные пластины и небольшие полости внутри заготовок!
— А в каком масле вы собираетесь выварить древесину? Холодный отжим подойдет ли?
— Думаю, обойдемся восковой растиркой. Великий мастер Гок советовал…
После того, как они немного поспорили о способах нанесения воска, речь зашла о достоинствах и недостатках клея, сваренного из хрящей речного толстобрюха, по сравнению с морским, а потом служанка внесла горячее питье и холодные закуски.
Мастера вышли отдохнуть в маленький сад и уселись на скамью. Хотя Вторая луна в эти дни не стояла над головами, мастер Идо по привычке сложил руки на коленях ладонями вверх. Тут он заметил, что у мастера Ганзака одна ладонь тоже обращена к Небу, но вторая — к земле.
Грусть мастера Идо стала безмерной.
Андрей Столяров
Мы, народ…
— Манайская? — спросил майор, прищурившись на желтую этикетку.
— Манайская, — слабым, как у чумного, голосом подтвердил Пиля. Он примирительно улыбнулся. — Где другую возьмешь? Автолавка к нам когда в последний раз приезжала?…
— А говорят, что если манайскую водку пить, сам превратишься в манайца, — сказал студент. Ему мешал камешек, впивающийся в отставленный локоть. Студент нашарил его пальцами, выковырял из дерна и лениво отбросил. Теперь под локтем ощущалась слабая пустота, уходящая, как казалось, в земные недра. Оттуда даже тянуло холодом.
Он передвинулся.
Пиля вроде бы обрадовался передышке.
— Чего-чего? — спросил он, как клоун, скривив тряпочную половину лица. — Чтобы от водки — в манайца? Сроду такого не было! Ты хоть на меня посмотри… Вот если колбасу их синюю жрать, огурцы, картошку манайскую, кашу их, тьфу, пакость, как твоя Федосья, три раза в день трескать…
— И что тогда?
— Тогда еще — неизвестно…
Он отдышался, поплотнее прижал бутылку к груди, скривил вторую половину лица, так что оно приобрело зверское выражение, свободной рукой обхватил пробку, залитую желтой фольгой и крутанул — раз, другой, третий, с шумом выдыхая накопленный в груди воздух.
Ничего не помогало. Пальцы лишь скользнули по укупорке, как будто она была намазана маслом.
— Дай сюда, — грубовато сказал майор.
Это был крепкий, точно из железного мяса, мужик лет сорока, судя по пятнистому комбинезону, так внутренне и не расставшийся с армией, совершенно лысый, не бритый, а именно лысый — гладкая кожа на черепе блестела, как лакированная, лишь щепоть жестких усов под носом, которую он иногда, забываясь, пощипывал, непреложно доказывала, что волос у него расти все-таки может. Чувствовалось также, что делает он все основательно. Вот и теперь он, не говоря лишнего слова, забрал у Пили бутылку, без малейших усилий свинтил тремя пальцами тускло-лимонную жестяную пробку, поставил перед каждым толстый стакан — твердо, уверенно, как будто врезал на сантиметр в травянистый дерн, взвесил бутылку в руках и, прищурясь, видимо, чтобы взгляд не обманывал, разлил в каждый ровно по семьдесят граммов.
Его можно было не проверять.
— Вот так.
Все уважительно помолчали. И только студент, если, конечно, правильно называть студентом кандидата наук, человека двадцати восьми лет от роду, четыре года уже старшего научного сотрудника отделения реставрации Института истории, полушутливо-полусерьезно сказал:
— Сопьюсь я тут с вами…
Майор будто ждал этого высказывания. Он повернулся к студенту всем корпусом, с места тем не менее не вставая, и вытянул, будто собираясь стрелять, твердый, как штырь, указательный палец.
— А потому что меру надо во всем знать, товарищ старший лейтенант запаса!.. У нас в училище подполковник Дроздов так говорил. Построит нас на плацу после праздников и выходных, сам — начищенный, морда — во, фуражку подходящую для него не найти, и говорит так, что полгорода слышит: «Тов-варищи, будущие офицеры!.. Есть сведения, что некоторые из вас злоупотребляют. Тов-варищи, будущие офицеры!.. Ну — не будем, как дети! Все пьют, конечно. Ну — я пью. Ну — вы пьете… Но, тов-варищи, будущие офицеры! Выпил свои пол-литра, ну — оглянись!..»
Он обвел всех ясным немигающим взглядом. Выдернул из земли стакан, и остальные тоже, точно по команде, подняли.
— Ну, за то, чтобы вовремя оглянуться!.. За единство и равенство всех социальных сословий!.. Крестьянства, — он поглядел на Пилю, который немедленно приосанился. — Рабочего класса, — Кабан одобрительно хрюкнул. — Нашей российской интеллигенции, — взгляд в сторону терпеливо ожидающего студента. — И российской армии, которая была и будет советской!.. Чтобы никакой дряни на нашей родной земле!..
С этими словами майор, видимо, еще раньше высмотрев то, что ему мешало, двумя пальцами выщипнул из горячего дерна кривоватую маленькую «желтуху» — не распустившуюся пока, всего с четырьмя яркими листиками, взбирающимися по стеблю, и, брезгливо покачав ею две-три секунды, отбросил росточек в сторону.
Все посмотрели, как он упал среди трав.
— Прирастет, — жизнерадостно сказал Пиля.
И действительно, «желтуха» лишь мгновение лежала поверх елочек кукушкина льна, а потом, как червяк, изогнулась и просунула тоненький корешок вниз, к влаге, к земле.
Тогда майор, побагровев всем лицом, снова нагнулся, взял «желтуху» за усик, точно какое-то насекомое, и перебросил ее на каменистую тропу, которая спускалась к дороге.
— Не прирастет теперь!..
Попав на каменное изложье, «желтуха» вновь судорожно изогнулась, повела нитчатым корешком вправо-влево, ища за что закрепиться, не нашла и, вероятно, исчерпав силы, замерла под утренним солнцем. Листья ее вдруг обмякли, стебель прильнул к вытоптанной земле. Миг — и она расплылась в мутную узкую лужицу, которая, на глазах высыхая, неразличимой лимонной корочкой прильнула к песку и кремню.
Студент, хоть уже не раз видел такое, замотал головой.
Пиля поежился.
Даже Кабан как-то негромко хрюкнул.
— 3-зараза, — сказал майор с чувством. — Ну, ничего. Праздника они нам не испортят…