— Там все перекопали… я на каблуках…
— Тогда по Кацарке?
— Там химчистка. От нее воняет.
— Ну ты сама не знаешь, чего хочешь…
До парка они все-таки добрались. С сознанием выполненного долга миновали ворота. Обогнули памятник пролетарскому стихотворцу со значащей фамилией: то ли Бедный, то ли Горький, то ли еще кто-то, сразу и не вспомнишь. Когда над головами сомкнулись ветви старых лип, перечеркнув и частично оживив серость небес, а асфальт запестрел редкими мазками желто-багряных листьев — голем раздражения на время угомонился. Неохотно, с ворчанием присел на корточки, задумался: как быть дальше?
Отошел на заранее подготовленные позиции, выражаясь военным языком.
Из ноздрей голема двумя струйками пара сочилась грусть. Туманом окутывала сердце, норовя осесть ледяными каплями уныния. Воскресенье, называется! Ему и ей хотелось праздника, пронзительной синевы над головой, солнечных бликов под ногами, играющих в пятнашки, палитры осенних красок и улыбок нарядно одетых прохожих. Но воскресенье обмануло простачков, обернувшись еще одной страницей будничной рутины. И солнце с небом обманули. И понурые деревья. И зомби-прохожие с отрешенными лицами. И парк обманул. Обнадежил, пригасив раздражение, заманил — и бросил на произвол судьбы, вместо праздника сунув дурно пахнущий кукиш.
Они продолжали бездумно идти по центральной аллее.
За деревьями кричали дети. Вопли отдавались в ушах резкими диссонансами, какофонией суматохи. Рассевшись на ограждении выключенного фонтана, компания парней хлестала пиво. Он и она переглянулись, с укоризной качнув головами. Юнцы и так навеселе, а сейчас добавят водки, и потянет их на подвиги. Рядом с фонтаном пустовало открытое кафе: можно обосноваться там, на дворе не холодно, взять клюквенный мусс или кофе со сливками — но не рядом же с компанией хулиганья?!
Надсадно скрипели качели. Монотонно крутилась карусель; облупленные фигуры коней, оленей, львов и космических кораблей сливались в мутную толчею. Со стороны «Сюрприза» доносился восторженный визг. Массовик-затейник уговаривал народ прыгать в мешках и ловить зубами монету в миске сметаны. За это обещались плюшевые слоны в ассортименте. Мегафон хрипел, искажая слова, превращал бодрую фальшь массовика в бред похмельного неврастеника.
— Боже, как все осточертело…
— Ага…
В боковой аллейке было тихо. Шум парка отступил, кривляясь издали, почти неслышно. Лишь шаги отдавались гулким эхом в туннеле: сверху нависли арки облетевших каштанов, по бокам — плотная стена кустов, под ногами — твердая сырость выщербленного асфальта. Аллейка забирала влево, и он слегка удивился: вроде бы раньше отсюда по кругу выбирались к Динамовской, к остановке трамвая. Впрочем, он тут сто лет не гулял, мог и ошибиться.
— И здесь эта пакость…
— Да уж…
Пакостью оказался аттракцион: дешевый, расположенный на отшибе. Угловатая халабуда параноидальной расцветки «а-ля марсианец» для любителей бодрых космоопер. Формой же аттракцион более всего напоминал купол космической станции, по которому долго и старательно бил молотом очень злой и очень большой пришелец.
Видимо, «марсианец» оскорбил его эстетические чувства.
Поверх охристых разводов, завитков и вмятин купол «украшали» черно-фиолетовые кляксы с прожилками, образуя сюрреалистический узор. Вход представлял собой разверстую пасть чудища. Над пастью кроваво мерцал единственный глаз. Рядом со входом имелась табличка с надписью. Вверху крупно: «Иллюзион «Кромешный ужас». Ниже чуть помельче: «Оптимистам вход воспрещен!». А в самом низу таблички курсивом: «Весь мир — иллюзия. Почувствуй себя реалистом!».
Им навстречу побежал, мелко семеня, улыбчивый азиат в драном лиловом халате до пят. Он и она, не сговариваясь, мысленно обозвали азиата сперва «япошкой», а там и просто — «макакой». Не важно, кем он был на самом деле: казахом, бурятом или чистокровным хохлом в гриме. И то, что «макака» облачен не в кимоно, а в халат, не играло никакой роли. Хоть переодень его в тридцать три кимоно с видами Фудзи, макака останется макакой.
— Заходити, заходити! — «япошка» принялся кланяться на манер болванчика, пыхтя и моргая лживыми заячьими глазками. — Осенно страсная узаса! Осенно! Не пожареете! О! Страсней харакири!
— Зайдем?
Он пожал плечами. Решай, мол, сама.
— Надеемся, там у вас действительно страшно?
— Страсно-страсно! Не сомнивацца! Три гривня, позаруста. Один чиравек — один гривня. Один прюс один порусяецца всего три гривня! Десиво-десиво!
— Не порусяецца! — возмутился он, передразнив нахальную «макаку». — Никак не порусяецца! Один плюс один будет два!
А она подумала, что подлец-зазывала странным образом путает буквы в словах. И акцент у него появляется и исчезает. Точно — хохол. В гриме.
Актеришка задрипанного ТЮЗа.
«Япошка» дико обрадовался, словно подслушав ее мысли:
— Два! Один прюс один порусяецца всего два! Не три!
Он хохотал басом и для верности тыкал в посетителей пальцем: один, значит, плюс один, и никак три не порусяецца.
— Два! Со скидкой! Васи биреты, позаруста! И нарево, все время нарево. Страсно-страсно, но бояцца не нада!
Напутствуемые таким образом, они вошли в оскаленную пасть. «Дешевка, — думал он. — Зачем я сюда поперся? Ну-ка, где пластмассовые скелеты, тряпичые зомби, манекены-висельники и уроды из папье-маше? Нету? Впрочем, у самого входа их и не должно быть. Чтобы человек успел слегка расслабиться…»
Они поворачивали налево, следуя совету «макаки», когда вслед им долетело:
— Наш иррюзий — руччий качества! Как везде!
Двоих рассмешило это последнее: «как везде». Философ, однако. Конфуций драный.
Но смеяться они раздумали.
Верней, голем раздражения опять заворочался и решил, что смеяться — глупо.
Предчувствия их не обманули. За первым же поворотом из стены выскочил черт. Кровавая подсветка должна была добавить инфернальности исчадию ада, но он и она лишь страдальчески скривились. Кудлатый мех на морде (небось из старой шапки сделали!), тусклые светодиоды в «глазах», пластмассовые рожки с пузырями краски. Убожество.
— Левый рог обломан. Ничего у нас не умеют.
— А починить лень…
Черт обиженно заскрипел механизмом и, осознав собственную никчемность, убрался в нишу.
После черта долго не было, простите за каламбур, ни черта. Видимо, предполагалось, что ожидание притаившихся кошмаров пощекочет гостям нервы и выбросит в кровь порцию адреналина. Вместо адреналина им и ею овладела скука. И тут на них с потолка свалился ангел. Закачался над головами, шелестя крыльями и сияя электронимбом. Качались полуощипанные, траченые молью крылья. Сыпался куриный пух. Белоснежные одежды смахивали на балахон, украденный у зазевавшегося ку-клукс-клановца. Из стоптанных сандалий сиротливо торчали босые пальцы манекена. Лицо у ангела каменело тупым равнодушием. Мол, давно здесь висим…
— «Horror» местного разлива! — презрительно фыркнула она.
«С каких это пор ангелы числятся по ведомству ужасов?» — подумал он.
Через несколько шагов они уперлись в обшарпанную дверь. К двери была косо приколочена эмалированная табличка, явно приватизированная с трансформаторной будки: на ней скалился пробитый молнией череп. Он решительно толкнул дверь, и они оказались… снова в парке. С обратной стороны дурацкого аттракциона.
Всё?!
Двое в растерянности переглянулись. В груди закипала детская обида: и тут обманули!
— Ну, знаешь! Это просто надувательство! Надо пойти, потребовать назад деньги. Хотя бы половину.
— Неудобно…
— Тебе всегда неудобно! И прибавки к окладу попросить неудобно, и Таисью Ефимовну осадить, и папочке своему возразить…
— Между прочим, это ты предложила сюда зайти!
— У тебя всегда я виновата! На себя посмотри!..
Они быстро шли прочь из парка, отрывисто переругиваясь по дороге.
Каждый мрачно глядел себе под ноги.
Он и она дулись друг на друга еще два дня. Потом помирились; верней, все пошло, как обычно. Жизнь вернулась в накатанную колею, из которой, по большому счету, никуда и не выбиралась. Время от времени они снова ссорились. Скандалы возникали по пустячным поводам, но тлели долго, неделями, а то и месяцами. Оба старательно припоминали былые обиды, ерунда разрасталась до несмываемых оскорблений, сотрясающих основы внутреннего мира оскорбленного.