Впрочем, до рукоприкладства и битья посуды дело не доходило.
Однажды на корпоративной вечеринке он хватил лишнего и развязно заявил шефу: «Вы не умеете завязывать галстуки, старина! На вас галстук висит, как удавка. Да и этот костюм… костюм надо уметь носить! Это целое искусство. Наняли бы какого-нибудь стилиста, что ли?» — он плохо помнил, что еще наплел шефу. Но на следующий день выяснил, что фирма более в его услугах не нуждается. «Ну и ладно! — думал он, получая расчет. — Я бы и сам ушел. Работать под началом лоховатого самодура? Увольте-с!»
Вот, значит, и уволили.
Хотя дома он гордо заявил, что ушел сам.
Естественно, она устроила ему скандал. Благо, повод имелся роскошный. «Куда ты теперь пойдешь?! — кричала она, комкая в руках посудное полотенце. — Кому ты нужен?! Там у тебя была перспектива, мог стать начальником отдела, а теперь что? Все с нуля… Что? Лох и самодур? Он — лох? Да ты сам лох последний! Фирма расширяется, от заказов отбоя нет, вот тебе и «лох»! Ты всегда был неудачником! Мямлей и неудачником!»
Он не выдержал, взорвался в ответ. Впервые назвал жену шлюхой, хотя вроде бы никаких оснований к тому не было. Просто слово на язык подвернулось.
Весной подали на развод.
Разошлись они на удивление мирно, даже при разделе имущества особых ссор не возникло. На какой-то миг обоим подумалось: а может?… Нет. Не может и не хочет.
Мосты сожжены.
Новая квартира, полученная в итоге сложного размена, его раздражала. Тесная, пыльная, с низкими угрюмыми потолками. Паутина трещин по старой штукатурке. Рассохшаяся столярка дышит на ладан, ржавые переплетения труб в сортире — словно кишки чугунного монстра вывалились наружу.
Он еще не знал, что проживет в этой квартире всю оставшуюся жизнь.
Он верил в лучшее.
Получалось скверно. Жизнь методично, год за годом, макала его мордой в грязную лужу, натекавшую из чугунных кишок. Со временем он перестал верить. А потом — и хотеть чего-либо. Нашел новую работу: теперь ежедневно приходилось ездить на другой конец города, вминаясь в человеческое месиво, заполнившее дребезжащее нутро троллейбуса. Отсиживать положенное у антикварного компьютера, беззвучно матерясь: памяти не хватало, места на винчестере — тоже, PhotoShop то и дело зависал.
В сравнении с нынешним начальством бывший шеф казался изящным и остроумным, человеком редкой души.
Он начал зазывать к себе приятелей и устраивать в постылой квартире холостяцкие попойки. Выпив, на какое-то время становился веселым, шутил, рассказывал байки, азартно резался в карты и думал — еще не все потеряно! Еще выкарабкаемся, встанем на ноги, снова женимся…
Во второй раз он так и не женился. Приятели заходили все реже, гулянки вместо веселья рождали мутный угар, байки иссякли, а новые не придумывались. Начало пошаливать сердце, за ним — почки. Вроде бы в Перми у него объявилась внебрачная дочь, итог левой командировки, но он так и не удосужился съездить — проверить, проведать.
Жизнь проплывала мимо: троллейбус, где ему не нашлось места.
Она после развода перебивалась случайными заработками. Научилась жестко и зло «отгавкиваться» по любому поводу, из-за чего долго нигде не держалась. В конце концов, продав квартиру, уехала в Крым, к двоюродной сестре. Там скоропалительно вышла замуж, через полтора года развелась. Следующий брак устоял дольше: со стареющим бухгалтером Чижовым удалось прожить десять лет. Без особой любви, но и без скандалов. Затем бухгалтера окрутила молодая смазливая вертихвостка. Снова развод. Через полгода бухгалтер женился на разлучнице. Девица явно рассчитывала поскорее вогнать дряхлого супруга в гроб и получить наследство, но просчиталась.
Бухгалтер намеревался пережить всех своих жен.
Вернувшись в родной город, ей удалось устроиться на скудно оплачиваемую должность корректора в местной газете. К вечеру глаза слезились от вычитки гранок, а губы сводило от кривых ухмылок при чтении «перлов». Пришлось купить очки в дешевой оправе из пластика — зрение стремительно «садилось». В волосах пробилась седина, в голосе — хрипотца вкупе с визгливыми нотками. Она прекрасно понимала: это конец. Стервозная и несчастная, «старая мымра» ничего не могла и не хотела менять.
Ребенка она так и не родила, несмотря на три замужества.
Не сложилось.
Он шел медлительно и осторожно, опираясь на палочку.
В последнее время, которого оставалось совсем чуть-чуть, ходить стало трудно, но полезно. Так говорил профессор Коногон, Ираклий Валерьевич, а докторов надо слушаться. Если, конечно, хочешь докоптить свой кусочек неба. День выдался никакой, один из многих никаких дней. Ноябрь простуженно сопел над городом, размышляя: чихнуть в платок или сойдет и так? Под ложечкой сидел старый приятель — голем. Ковырял сердце плоским ногтем, отслаивая пласты вязкой, привычной боли. Скоро голему на свободу.
Очень скоро.
Надо больше гулять пешком, чтобы отдалить неизбежность.
А зачем?
Черноглазовскую опять перекопали, ремонтируя дорогу, поэтому он свернул на Кацарку, мимо химчистки. За два квартала до парка, возле булочной, остановился. Огромный пласт, хрустя, обвалился с сердца, но голем сейчас был ни при чем. При чем были время и место, случай и судьба.
— Здравствуй…
— Здравствуй.
Она усмехнулась, сидя на лавочке у подъезда. Самое время пожелать друг другу здоровья. И приступать к обсуждению пережитых инфарктов-инсультов, делиться результатами анализов, гордо демонстрируя фарфор зубных протезов. Вместо этого она встала, тайно радуясь, что утром не поленилась сделать макияж. Смешно, конечно. В их-то годы…
У ног хозяйки вертелся маленький пекинес. Такие собачки скрашивают одиноким старухам вечера. И гулять опять же полезно, с собачкой.
— Как ты?
— Ничего. А ты как?
— Никак. Давно не виделись…
— Давно.
И, словно растолкав руками удушье ноября:
— Пойдем в парк?
Они шли молча. Говорить было не о чем, да и незачем. Жизнь тащилась позади, фыркая на пекинеса; жизнь готовилась отстать, рванув в погоню за собственной бессмысленностью.
— Замужем?
— Была. А ты? Внуки небось?
— Какие там внуки… Дочка, говорят, есть, в Перми. Внебрачная. Врут, должно быть.
— Съезди, посмотри. Познакомься.
— Боюсь. Нужен я ей, чужой… глянуть и плюнуть…
На центральной аллее гулял ветер. Собирал букет из жалких остатков золотого века осени. Парни хлестали пиво на ограде иссохшего фонтана. Крутился «Сюрприз», брызжа визгом рискованных клиентов. Львы гонялись за оленями на карусели, игнорируя редкие звездолеты. Массовик предлагал любителям набрасывать кольца на похабного вида штырь.
Они разглядывали суету с нескрываемой завистью.
И, не сговариваясь, свернули вбок.
Здесь облетали каштаны и в кустах шуршали призраки. Пекинес вступил в борьбу с невидимками, звонко тявкая. Асфальт пестрел новенькими, аспидно-черными заплатами. Стуча палочкой, он мучительно думал: о чем заговорить? Судя по складке между ее бровями, она думала о том же. И оба очень обрадовались, когда напряженное молчание сменилось радостью при виде знакомого аттракциона. Яркого, аляповатого, наивного, как фантик от карамельки, чей вкус уже и не вспомнишь. Диабет, зараза, не позволяет есть сладкое.
— Заходити, заходити!
«Япошка», наследник того нахального зазывалы, кланялся гостям, пыхтя и моргая хитрющими глазками Братца Кролика.
— Осенно страсная узаса! Осенно! О! Страсней харакири!
— Три гривни? — вдруг улыбнулся он, вспомнив. — Один прюс один порусяецца три?
«Япошка» дико обрадовался:
— Порусяецца! Порусяецца! Заходити даром!
— Ну зачем даром? Я заплачу…