Ближе к обеду в табор пришел милиционер в белой полотняной гимнастерке с красными петлицами. Появился у табора неожиданно, как панытко [8]. Присел на уткнувшуюся в землю оглоблю, повертел в руках кучу свидетельств о рождении и справок, выданных сельскими советами на родившихся в таборе детей, бросил их Челебу на колени.
— Где намыл? — только и спросил он.
— Ты большой начальник, — сказал Челеб, собирая упавшие на землю документы. — У тебя большая умная голова. Она не зря носит фуражку с лакированным козырьком. Ты все правильно понимаешь. Откуда документы у тех, кто родился в степи и всосал с молоком печальный вкус полыни и сладость донника?
— Ты мне зубы не заговаривай! — строго сказал милиционер. — Бедными прикидываетесь, а у самих бабы в золоте ходят!
— Медь, — сказал Челеб. — Самоварная медь это золото. А что настоящее — от бабок и прабабок осталось.
— Хотел бы я посидеть у того самовара, — сверкнул сизым холодным зубом милиционер. — Коней у кого увели?
У Челеба и на еще не украденных лошадей справки были, что же говорить о тех, которые рядом с табором щипали траву? Но спорить он не стал. Наспхандэпэ дылэноса [9], иначе сам в накладе останешься! Так гласят полевые законы цыган. Только глупый и недальновидный человек станет ссориться с властью: тот, кто собой представляет закон, не всегда справедлив, но всегда окажется прав.
Челеб дал ему пятьдесят рублей. Большие деньги, но с таким человеком иначе нельзя. Милиционер пошуршал купюрой, посмотрел ее на свет и медленно спрятал в карман.
— Смотрите, — предупредил он, поднимаясь с оглобли. — Я на своей земле воровства не потерплю!
— Ты лучше лошадей посчитай, — посоветовал Челеб. — Чтобы потом никто не сказал, что угнали мы какую-нибудь из вашей деревни.
— Сам знаю, что делать, — сказал милиционер. — Будете тащить, быстро всех мужиков в кугутайку [10]отправлю!
Но все-таки постоял, пересчитывая вороные, белые, пегие и рыжие бока коней, что паслись в поле. Долго считал, даже губами для верности шевелил, потом махнул рукой и пошел в деревню, похлопывая ладонью по желтой кобуре, довольный собой, своим умным разговором с бароном и случившейся удачей дня.
А навстречу ему уже возвращались цыганки, впереди которых бежала и возилась в пыли босоногая и загорелая до черноты детвора. И сразу весело зазвякала в таборе посуда. Потянуло сытным запахом кулеша, запахло свежими лепешками, и дети, словно галчата, запрыгали вокруг старух в надежде получить вкусный кусочек еще до общей трапезы.
Одноглазая Нанэ уже подоила кобылицу и сейчас стояла, выжидающе глядя на Челеба, с жестяной банкой молока в сухих темных руках. Банка была от белого американского солидола, такого жирного и сладкого, что вместо масла его намазывали на хлеб прошлой зимой. Теперь осталась лишь пустая банка, которую использовали для хозяйственных нужд. Челеб взял у старухи желтую жестяную посудину, залез на сиденье брички, сунул под покров полога молоко и терпеливо дождался, пока не полегчает. Гость сыто вздохнул, издал легкий ухающий звук, и Челеб забрал у него опустевшую банку. Отдал банку повеселевшей На-нэ, посидел немного, ожидая, не выскажет ли Гость каких-нибудь желаний, и как обычно не дождался. Махнул рукой, чтобы залили в Поставленную на попа бочку воды из пруда, пошел дальше, зная, что подростки дело сделают, а в кибитку заглядывать не станут, чтобы не ослепнуть.
Подошел Мамэн, поскрипывая сапогами. Звук был неприятным, словно Мамэн на протезах ходил.
— Смазал бы сапоги, — посоветовал Челеб.
— Богатая деревня, — пропуская его слова мимо ушей, сказал Мамэн. — Дома черепицей крыты, в хлевах поросята визжат. Словно войны не было.
— Как же, богатая, — не сдержался Челеб. — Разве сам не видишь, кроме милиционера, и не приходил никто. Мужиков-то здесь почти не осталось. Да и детворы нет совсем, иначе давно бы камнями кидались. Не скоро они оправятся. Много людей здесь смерть забрала. А что до черепицы, так то прошлое богатство. Видишь, черепица темная, на многих крышах даже потрескалась, а менять ее некому. Свежие хаты чаканом крыты.
— Так сделаем скамейку? — вновь спросил Мамэн.
— Нет, — сказал Челеб. — Отсюда на юг пойдем. Не будем здесь делать скамейку, не будем никого обижать.
— Задержимся, заработаем — не умом, так руками, — предложил Мамэн. — Ададэвэс, ададэвэс, амэбархала.
— Атаси, атаси амэчоррорэ [11], — пропел Челеб негромко, тронул седеющие усы, пошел прочь, чувствуя спиной недоумевающий взгляд Мамэна.
Что он мог еще сказать, самому хотелось остаться, размять руки в работе, потискать уставших от военного лихолетья и послевоенного одиночества русских женщин, но что-то уже поднимало, звало в дорогу. Челеб Оглы понимал, что табор будет недоволен — после долгой дороги, после двух границ это было первое хорошее место. И подали хорошо — женщины уже хвастались собранным в деревне, весело и задорно переругиваясь и тряся юбками. Да и мужчинам хотелось размять спины после тряских, извилистых степных дорог. А о детях и говорить нечего — пронзительно визжа, хохоча и осыпая друг друга насмешками, они возились в траве. Бегали по влажному жирному берегу пруда и кидали камнями в плавающих у камышей уток.
В пруду никто не купался.
Виданное ли дело, чтобы истинный конокрад в воду ступил?
Всю жизнь кочуют близ рек, озер и прудов, а в воду палец не сунут. Боятся, что панытко хвостатый, бэнг [12]рогатый в колдобину затянет. А про мытое белье и говорить не приходится. Конокрады смеются над тем, что местные жители повсюду рубахи и постели в реке купают. Они ведь как наденут рубаху, так и носят ее до клочков на плечах. Конокраду кажется, что постирает он рубаху — счастье с себя смоет.
Как и ожидал Челеб, весть о том, что табору с места сниматься, восприняли с неудовольствием. Людей понять было можно, только настроились на отдых после утомительной дороги, только прошлись по деревне в приценке и взглядах, а тут вдруг опять трогаться в путь. Лишь одноглазая Нанэ понимающе кивнула, да Знатка стала успокаивать людской ропот, да детвора продолжала бегать по берегу — в молодости видишь открытым весь мир и не боишься долгой дороги, потому что всегда кажется: за ближайшим поворотом — удача, за плавным изгибом холмов — сытая жизнь, за линией синего горизонта — богатство и табуны бесхозных коней.
К вечеру появился совсем нежданный визитер.
Невысокий и коренастый, он, казалось, был сделан из куска крепкого дерева, что уже ссохлось, но продолжало сопротивляться времени и едкой кислоте жизни, которая пробует человека, пока не оставит от него жалкий огрызок. Видно было, что странствиями его жизнь тоже не обделила — виски были серебряными, глаза усталыми, под драным пиджаком морская рубаха в полоску, на костяшках правой руки синие буквы, неразборчивые от времени.
Пришел в табор, опытным глазом нашел хозяина, подошел и присел рядом на корточки уверенно, словно всю жизнь так сидел и стула с табуретом не знал.
— Далеко кочуете? — деловито спросил он.
— Солнце покажет, — уклончиво отозвался Челеб. — Ищешь попутчиков?
— Мне бы до Азова с вами дойти, — сказал человек, не глядя на Челеба.
Оглы таких знал, такие люди с властью в ссоре, не любит их власть, и милиция не любит. И никто таких людей не любит, хотя и попадаются среди них сильные натуры, сродни настоящим цыганам.
— Ром ли ев? — спросил подошедший Мамэн. Постоянно он рядом с Челебом крутился, не иначе мечталось ему кнут из ослабевших рук своего хозяина принять.