Необычным, однако, было то, что на каждой стадии расчетов кубиты — квантовые биты, — содержащие те самые числа, были специально связаны с другими, дополнительными, кубитами в компьютере. В результате секция, производящая вычисления, перестала находиться в чистом квантовом состоянии: она вела себя не так, как если бы содержала два числа одновременно, а как если бы существовала лишь равная вероятность содержания любого из них. А это подрывало уже и квантовую природу вычисления — столь же уверенно, как если бы весь компьютер был недостаточно экранирован и связан с объектами в окружающей его среде.
Однако имелась и одна критическая разница: в данном случае экспериментаторы все еще имели доступ к дополнительным кубитам, из-за которых расчет приходилось делать классическим образом. Когда они произвели соответствующее измерение состояния компьютера как целого, было показано, что все это время он оставался в суперпозиции. Одно измерение не могло этого доказать, но эксперимент был повторен тысячи раз, и в пределах погрешности их предсказание было подтверждено: хотя суперпозиция стала недетектируемой, когда они игнорировали дополнительные кубиты, в действительности она никуда не исчезала. Оба классических расчета всегда происходили одновременно, несмотря на то, что они утратили способность к квантово-механическому взаимодействию.
Я сидел за столом, обдумывая этот результат. На одном уровне тут было лишь масштабирование проведенных в 90-х годах экспериментов по «квантовому стиранию», но образ крошечной компьютерной программы, выполняющей операцию за операцией и кажущейся «себе» уникальной и единственной, тогда как в действительности все это время рядом работает ее вторая версия, «не подозревающая» о первой, мог вызвать гораздо больший резонанс, чем эксперимент по интерференции фотонов. Я уже успел свыкнуться с идеей о квантовых компьютерах, производящих несколько вычислений одновременно, но этот магический трюк всегда казался чем-то абстрактным и эфемерным, и как раз из-за того, что составные части компьютера до самого конца продолжали вести себя как сложное целое. Но что поразило меня здесь, так это яркая демонстрация способа, из-за которого каждая калькуляция может казаться четкой классической историей, столь же рутинной, как перебрасывание костяшек на счетах.
Вернувшись домой, Франсина застала меня за приготовлением обеда, но я тут же схватил свой компьютер и показал ей статью.
— Да, я ее видела, — сказала она.
— И что ты думаешь?
Она подняла руки и с притворным страхом отпрянула.
— Я серьезно.
— А что ты хочешь от меня услышать? Доказывает ли это ИММ — «интерпретацию многих миров»? Нет. Становится ли ее легче понять с помощью такой игрушечной модели? Да.
— Но неужели она не склонила тебя в пользу этой интерпретации? — не унимался я. — И веришь ли ты, что результат окажется таким же, если его можно будет масштабировать до бесконечности? — От игрушечной вселенной — горстки кубитов — до реальной.
Она пожала плечами:
— Вообще-то, меня ни к чему не надо склонять. Я и так всегда считала ИММ наиболее правдоподобной интерпретацией.
Я оставил эту тему и вернулся на кухню, а она достала для проверки стопку контрольных работ.
Но той ночью, когда мы лежали в постели, я не смог выбросить из головы дельфтский эксперимент.
— Веришь ли ты, что существуют другие версии нас с тобой? — спросил я Франсину.
— Полагаю, они должны быть. — Она произнесла это так, словно речь шла о чем-то абстрактном и метафизическом. Те, кто декларирует веру в ИММ, похоже, никогда не желают воспринимать ее серьезно, и уж тем более лично.
— И это тебя не волнует?
— Нет, — небрежно ответила она. — Поскольку изменить ситуацию я не в силах, то какой смысл из-за нее волноваться.
— Весьма прагматично. — Франсина вытянула руку и стукнула меня по плечу. — Это был комплимент! — запротестовал я. — Я тебе завидую из-за того, что ты смогла так легко с этим примириться.
— На самом-то деле я не примирилась, — призналась она. — Я просто запретила себе развивать эту мысль, а это уже совсем другое дело.
Я повернул голову, чтобы взглянуть ей в лицо, хотя мы едва видели друг друга в темноте.
— А что в жизни приносит тебе наибольшее удовлетворение? — спросил я.
— Полагаю, ты сейчас не в том настроении, чтобы поверить слащавому романтическому ответу? — Она вздохнула. — Не знаю. Решение проблем. Приведение всего в порядок.
— А что если на каждую решенную тобой проблему есть кто-то такой же, как и ты, но только он или она, наоборот, терпит поражение?
— Я свои поражения преодолеваю сама. Пусть и они поступают так же.
— Ты ведь знаешь, что это неудачный ответ. Некоторые из них попросту не справляются. Если у тебя находятся силы изменить ситуацию, то всегда сыщется тот, кто их не найдет.
Франсина не ответила.
— Недели две назад я спросил Садыка о временах, когда он занимался разминированием. И он ответил: это занятие приносило ему больше удовлетворения, чем очистка пустыни от обедненного урана. Один направленный взрыв — и сразу видишь, что сделал нечто стоящее. У всех нас в жизни бывают подобные моменты, наполненные чистым и однозначным ощущением успеха: сколько бы мы в своей судьбе ни напортачили, всегда найдется хотя бы одна вещь, которую мы сделали правильно. — Я нервно рассмеялся. — И представь, эта вера меня согревает.
— Однако ничто из сделанного тобой никогда не исчезнет. И никто не придет и не отнимет этого у тебя.
— Знаю. — По коже пробежали мурашки, когда я представил, как моя менее удачливая версия возникает на пороге, требуя свою долю. — Однако это выглядит до отвращения эгоистичным. Не хочу, чтобы все, что делает меня счастливым, оплачивалось кем-то другим. И не хочу, чтобы каждый выбор становился наподобие… драки с другими моими версиями за приз в игре с нулевой суммой.
— Нет. — Франсина помолчала несколько секунд. — Но если реальность такова, что ты можешь с ней поделать?
Ее слова зависли в темноте. Что я могу с ней поделать? Ничего. Но действительно ли я хочу на этом остановиться, подмывая фундамент собственного счастья, когда нет абсолютно ничего, что можно обрести — ни для кого?
— Ты права. Это какой-то бред. — Я поцеловал ее. — Спи, больше не буду лезть к тебе со своей болтовней.
— Это не бред, — отозвалась она. — Но у меня пока нет ответов на эти вопросы.
На следующее утро, когда Франсина ушла на работу, я взял свой компьютер и увидел, что она переслала мне электронную книгу — вышедшую в 90-х годах антологию убогих рассказов на тему «альтернативной истории» под названием «Боже, она полна царей!» [13]— «Что если бы Ганди был безжалостным солдатом удачи? Что если бы Теодору Рузвельту пришлось отражать нашествие марсиан? Что если бы нацисты убили хореографа Джанет Джексон?».
Я пробежал глазами предисловие, то усмехаясь, то издавая стон, потом закрыл файл книги и сел за работу. Мне предстояло закончить с десяток мелких административных дел для ЮНЕСКО, прежде чем я смогу всерьез заняться поиском новой работы.
Часам к трем дня я почти закончил, но нарастающее чувство радости, которое я ощутил, избавляясь по очереди от этих скучных обязательств, принесло с собой и последствия: некто, отличающийся от меня лишь чем-то ничтожно малым — тот, кто делил со мной одну и ту же историю жизни вплоть до сегодняшнего утра, — отложил эту работу на потом. Тривиальность этого наблюдения лишь делала его более раздражающим; дельфтский эксперимент прокрался в мою повседневную жизнь на бытовом уровне.
13
"Му God, It's Full of Tsars!" — название намекает на знаменитую фразу героя фильма "Космическая одиссея 2001 года", воскликнувшего при виде открывшейся его взору Вселенной: "Му God, it's full of stars!" (Боже, она полна звезд!).