— Всегда есть надежда. Элейна надеется.
— Уже нет. Видели, что она бросила туда, этой твари, чем бы та ни была?
Отец Игнасио молча покачал головой.
— Свое обручальное кольцо, — фыркнул Томпсон.
Деревья, сплошь затянутые паутиной, вновь остались позади. «Вот странное дело, — думал отец Игнасио, — мы не любим пауков, не любим и боимся. За то, что они раскидывают сети, за то, что эти сети — липкие, за то, что мухи, попадая в них, невыносимо жужжат и бьются… За то, что они высасывают свои жертвы, оставляя лишь сухие шкурки. За то, что у них восемь ног и полным-полно глаз по всему телу. А ведь они истребляют тех, кто несет нам лишь страдание — мух, москитов, ядовитых насекомых. Значит, нам противен именно внешний облик, повадка, способубийства. Выходит, есть древние механизмы любви и ненависти — неуправляемые. И если бы у человечества вдруг появились благодетели, создания, раскрывающие перед нами некие новые, неведомые прежде двери, но чьи привычки и черты, чей способжизни показался бы нам отвратителен… Как знать, не стали бы мы истреблять этих благодетелей, брезговать ими, сторониться их… стыдиться…»
Он вздрогнул и прервал свои раздумья, словно в них было нечто неприличное.
— Отец Игнасио, — окликнул его юноша, шедший следом, бледный и напряженный.
Он обернулся.
— Я хотел сказать вам… давно собирался… я восхищаюсь вами, отец Игнасио. Нет, правда. Вашим… терпением, вашим пониманием. Как, должно быть, прекрасно прожить такую жизнь — в которой нечего стыдиться.
«Он что, — подумал отец Игнасио, — нарочно? Не может быть…» Но в широко распахнутых глазах юноши читалась лишь трогательная доверчивость, открытость.
— А я… я еще не построил свою жизнь, а уже… о стольком сожалею. Это я виноват в том, что Аттертон… Я знал, что он не вернется, не сможет… И я не отказал, когда он просил, и…
— Где он сейчас, Арчи?
— Я не могу рассказать.
— Не хотите?
— Нет, просто не могу. Как можно рассказать о том, чего в нашем мире не существует? Это все равно что… рассказывать глухому о симфонии. Что здесь рояль, а здесь вступают скрипки, а контрапункт…
— Бетховен был глухим, — напомнил отец Игнасио. — А вы, когда вышли оттуда, говорили совершенно понятные вещи. Про сидевшую на троне женщину с головой рептилии. Про…
«Где же он врет, — мучительно гадал священник, — как узнать? Что-то ему показал дагор, это наверняка, что-то он видел сам… Как отличить одно от другого? Наверняка реальны только принесенные оттуда предметы. Вещи. Изделия. Их можно описать словами, их можно потрогать… Нет смысла гадать, я устал, надо бы устроить привал, пока мы не зашли глубоко в лес, и тогда…»
— Томпсон, — раздался удивленный звонкий голос Элейны. — Что вы делаете, Томпсон?
— Я вовсе не хочу вас убивать, — охотник стоял, чуть согнув ноги, поводя стволом карабина.
— Вы забрали все снаряжение, — спокойно заметил отец Игнасио. — Это и значит убить.
— Выберетесь — такое ваше счастье, — сказал Томпсон. — А теперь, — он обернулся к Арчи, — давай-ка сюда сумку. Положи ее вон туда и отойди.
— Томпсон, — сделал последнюю попытку отец Игнасио. — Полагаю, будет излишне напоминать, что алчность — смертный грех.
— Алчность, — Томпсон пожал плечами, — грех, что да, то да. Но человеческий грех. Ладно, Арчи, бросай сумку, а то и правда пристрелю.
— Но это… — жалобно проговорила Элейна, — ради этого Ричард…
Юноша вопросительно поглядел на священника, словно искал у него поддержки.
— Отдайте, Арчи, — кивнул отец Игнасио. — Томпсон зашел слишком далеко и теперь не отступится. Ему некуда отступать.
Томпсон растянул губы в улыбке.
— Верно. — Не выпуская карабина, он медленно нагнулся за сумкой. — Я тут дольше вас всех, за исключением вот его, — он кивнул в сторону отца Игнасио. — Я-то знаю: людские законы здесь не действуют. Потому что тут нет людей. Одни живые мертвецы. Уж такая это земля, она всех перекраивает на свой лад.
Проводник ухватил сумку за ремень и резко выпрямился. Затем затряс рукой, словно пытался сбросить что-то. И только потом закричал.
От его руки отделилось что-то небольшое и бурое, как червячок — отделилось, пролетело по воздуху, упало в кусты.
Томпсон встал на колени, отбросил карабин и, выхватив висящий на поясе нож, полоснул себя по руке. Алая кровь брызнула вверх фонтаном, окропив листья низко нависшей ветки.
— Что это? — Мэри держалась за локоть отца Игнасио, ее рука ходила ходуном.
— Земляная змейка. Видимо, он прихватил ее вместе с ремнем сумки.
«Надо бы подойти к нему, — отрешенно подумал отец Игнасио, — я ведь врач. Это моя обязанность. Впрочем, чем тут поможешь? Он либо истечет кровью, либо погибнет от яда: укус земляной змейки смертелен».
Покачивая головой, священник извлек из тюка, валявшегося на земле, кусок полотна и подошел к охотнику.
— Протяните руку, Томпсон, — велел он, — я наложу жгут.
Одновременно ногой он поддел карабин и отшвырнул его в сторону.
Но Томпсон только тряс головой и пытался отползти в сторону. Скорее всего, он различал только смутные силуэты — яд земляной змейки в первую очередь поражает зрение. Нож он по-прежнему держал, выставив перед собой.
— Не подходите ко мне! — проводник выталкивал слова из пересохшего горла. — Не дотрагивайтесь до меня, нелюди! Это вы можете — натравить на человека змею! Будьте вы прокляты!
Отец Игнасио полез за пазуху за крестом, но Томпсон завизжал и забился еще сильнее.
— Нет! — Лицо его стремительно чернело. — Убери это! Убери!
— Но последнее причастие…
Томпсон продолжал вопить и делать неверные движения окровавленными синими руками, точно отталкивая что-то от себя. Ноги его скребли по земле, загребая палые листья.
Потом он затих.
Только тогда священник сумел приблизиться к нему. Он наклонился над лежащим и приподнял веко. Потом перекрестил тело и обернулся к остальным.
— Умер, — заключил он. — Я полагаю… Надо все же похоронить его по-христиански. Земля здесь мягкая. Вы справитесь, Арчи?
Молодой человек оторвал напряженный взгляд от лица покойного.
— Да, — сказал он, — да, конечно. Господи, до чего же жутко он выглядит!
— Это земляная змейка, — машинально ответил отец Игнасио. — Если она жалит — конец неизбежен…
— Да, — молодой человек нервно хихикнул. — До чего своевременно это случилось, верно?
— Не говорите так, — строго сказал отец Игнасио. — Хотя, впрочем… да, конечно. Интересно, можно ли это рассматривать как Божью кару?
Мэри отчаянно плакала. Отец Игнасио неуверенно потрепал ее по плечу.
— Все уже позади.
— Почему он сказал… — всхлипнула она.
— Что?
— Нелюди. Про то, что мы… Отец Игнасио, мне страшно.
Он на миг задумался.
— Мне тоже, моя дорогая. Мне тоже.
— Fidelium Deus omnium Conditor et Redemptor, animabus famulorum famularumque tuarum remissionem cunctorum tribue peccatorum: ut indulgentiam, quam semper optaverunt, piis supplicationibus consequentur…
Per omnia saecula saeculorum.
Сырой холмик, укрытый дерном, шаткий крест…
— Amen, — проговорил он, поднимаясь с колен.
Влажная ветка скользнула по его лицу — точно женские пальцы, и он вздрогнул от этого прикосновения.
— Отец Игнасио, — Мэри подняла к нему опухшее от слез, все в красных пятнах лицо.
— Да, дорогая?
— Я хочу… покаяться.
Он оглянулся на Арчи и Элейну. Они стояли, взявшись за руки, растерянные и неподвижные, точно дети, и сказал:
— Отойдем, дочь моя.
За огромным деревом, к которому он прислонился, она горячо прошептала:
— Это ведь Божья кара его постигла, да? Я тоже виновата. У меня были дурные мысли… плотские…
— Молись, — сказал он сурово.
Она глядела на него сухими отчаянными глазами.