И взгляды всех устремлялись уже к небесам, шарили жадно по всем сторонам света.
А небо медленно очистилось, высыпали первые звезды, и на востоке полная луна смешливо повисла.
И тут грянуло!
Рванули в небесах разноцветные шутихи, завизжали пронзительно и восторженно девки, зашумела многоголосьем толпа. Ах, как рвались над площадью шутихи! Рассыпались искрами, как раскаленный металл, который усердно кузнец обрабатывать начал, блистали изумрудными и рубиновыми искрами, вспухали белой пивной пеной, расползались желтыми огнями, захватывая небосвод и затемняя светом своим луну. Толпа так восторженно воспринимала каждую шутиху, что китаец в желтом шелковом одеянии, стоявший у княжьего терема со смиренно сложенными ладонями, инно и глазом пошире стал, и улыбка довольная на лице заиграла. Радовался чайнец, что его искусство так принималось людом.
И вновь возобновилось веселье, замелькали лица, рубахи да юбки, сопелкам вторили балалайки, балалайкам кимвалы, кимвалам трубы, а оброненный трубами мотив вновь подхватывали сопелки, которым вторили пастушьи дудки. Гудело веселье, и места в нем не было бубни лам с отвисшими губами, важдам брехливым, что сеять привыкли раздоры. И вот уже китаец вошел в круг и принялся отплясывать, неловко махая руками и толстыми ногами выделывая неуклюжие коленца, все не так и вроде бы вместе с тем все к месту. Да что я старание тщусь проявить, тут и брахиограф великий не успел бы пером действо описывать!
А в самый разгар веселья вдруг взревели трубы, заставляя всех разом смолкнуть.
Где-то в южной стороне грозно заворчало, загрохотало, красно желтое пламя блеснуло, и в сгущающихся сумраках стало видно, как медленно и неотвратимо поднимается к небесам змей огненный, ревет натужно, покоряя воздушное пространство, страшной темной тенью нависая над землей, и вот уже и не видно его стало, только шесть красных глаз с высоты на землю смотрели, но вот и они слились в единое око, а там и вовсе исчезло все, только длинный белый стежок небеса прорезал.
Толпа взревела ликующе и тревожно, смолкла растерянно, а потом вдруг стало слышно, как кричит все больше и больше людей:
— Добрыня! Добрыня! А в высоте вдруг сверкнуло, и поплыла над землей малая желтая звездочка, которая, если внимательнее приглядеться, и не точкой во все была, а как бы запятой или скобочкой, освещенной со стороны уже севшего солнца.
И замолкли все, вслушиваясь.
Многие говорили, что слышат, как плывущая звездочка играет, каждый свой вариант мелодии предлагал, только ближний боярин улыбался в бороду, отрицательно мотал головой, щурился и каждому незадачливому отгадчику говорил:
— Не гадай! Не гадай! Слушай сферы! А награду получил пастух, прибежавший поутру, чтобы рассказать князю и его челяди о чуде небесном, которое наблюдал он, коней выпасая в ночном.
Плыла по небу звездочка, и дивная музыка слышалась с неба — божественные колокольцы звенели, и если прислушаться, вызванивали они явственно «Могучею Русью я в небо запущен», именно так, и других слов к той мелодии просто не подобрать…
Повезло человеку! Многие досадовали, что под утро не вышли в чистое поле. Известно же, что по утрам все куда лучше слышится — шепот человеческий за сто шагов услыхать можно! Повезло немытёхе! Сколько добра в одни руки досталось, можно и пастушество оставить, в служки, скажем, податься или еще хлестче — команду над дворовыми мужиками в богатом доме получить.
Да и жениться можно — хозяйство сей шаг дозволяет.
8
Событие — факт исторический, ежели он отражен в летописях.
А если в летописях будет отражено для тебя непотребное? Как с та ким обстоятельством смириться? розмысл с оным оборотом мириться не хотел.
— Значит, Добрыней прирученного? — с издевкой спросил он. Бранник смущенно улыбнулся. — Ты не серчай, — сказал он. — Надо ж было както народу сообщить? Ну, представь, сказали бы крикуны, что в княжестве нашем руками человеческими огненный змей создан. И что тогда? Соседи бы сразу войной двинулись, быстро бы сообразили, что нельзя нам времени давать. И народ бы не уразумел. Стали бы людишки говорить, так вот куда князь Землемил деньги оброчные тратит? Зачем народ волновать, зачем его будоражить? — Сам придумал или подсказал кто? — желчно сощурился розмысл. — Не понимал, что тем самым меня доброго имени и памяти людской лишаешь? Бранник еще пуще побагровел.
— Да что я? — нервно вскричал он. — Добрыню крайним не надо делать, Добрыня к тебе всегда со всей душой. Ближник это князя нашего по кресту, он и предложил, боярин Челомбей! — Ах, Челомбей! — взъерепенился розмысл и хлопнул ладонью по столу. Только посуда в стороны разлетелась. — Знаешь, где я его видел, ближника княжьего? — Серьга! Серьга! — встревожено зашевелился на противоположной стороне стола Янгель. — Да что Серьга! — грохнул розмысл кулаком по столу. — Как липку обдирают, каты поганые! — Ты со словами-то поосторожней, — выпрямился бранник. — Поздно уж осторожничать! — вскричал розмысл. — Сапогов ли шили, кафтан с рубашкой с голого тела сняли, теперь к штанам тянетесь? Да вот вам всем, — и показал недвусмысленно, что получит князь со своим ближником, Добрыня, бояре, их родственники до седьмого колена. — Серьга! — пытался безуспешно урезонить розмысла немец. — И у стен бывают уши! — Так я их оборву, ушито со стен! — пригрозил розмысл. — Нашел врагов, — сказал Добрыня. — А знаешь, что показал боярин Глазищев, взятый по твоему навету? Вот где враг скрывался! Показал он, что по личному указанию аглицкого короля подрядился он вредить земле Русской всяким способом, и за то ему плата была поло жена в ихних шиллингах.
— Знамо дело, — усмехнулся розмысл. — Сунь тебе в задницу желе за раскаленные, ты и не в том сознаешься! Будешь кричать, что перидскому шаху все земли русские запродал. А если мошонку салом раскаленным поливать станут, ты и в сожительстве с бесами признаешься! — А еще боярин Глазищев показал, что лес тебе негожий специально подсылал, чтобы затянуть строительство. Что там строят, он, конечно, не знал, но вредить считал своим долгом. И сообщил боярин, что вместе с иными ныне взятыми под стражу боярами замышлял он князя с челядью перебить, а самим присоединиться к аглицкому королевству. Такие вот измены наши бояре вынашивали. — Ты самто тому веришь, — вперил тяжелый взгляд в бранника розмысл. — Ты разговор в сторону не уводи! — Да хватит вам! — теперь уже грохнул кулаком о стол немец. — Не знаю, как у вас на святой Руси, а в наших швабских землях за такие разговоры умные головы от туловища отделяют, чтобы руки да ноги чистому философствованию не мешали. Ты лучше, Добрыня, расскажи нам новости. Сказывают, князь Землемил вчера перед боярами говорил? Бранник послал немцу благодарственный взгляд.
— И не просто говорил, — сказал он. — Князь предложил новые на правления развития княжества. Так, речь шла о создании артельного княжества. — Это как? — не понял немец. — Как, как! — буркнул розмысл. — А то непонятно! Батрачить будет все княжество, а пенки собирать бояре! — Острый язык у тебя, Серьга, — печально сказал немец. — Такой язык не только до Энска доведет, он и узилище в нем с легкостью найдет. Ума в тебе много, целая палата ума, а вот язык невоздержан. Через то неприятности в обязательном порядке примешь однажды. — Типун тебе на язык, — пожелал розмысл. Давно подмечено, если у тебя настроение испортилось, медовухи жгучей прими. Душа твоя расслабится и на мир без прежнего раздражения смотреть станет. Друзья так и поступили, а как пришло расслабление в теле и настроении, так и за девками продажными посла ли — коли дело не сладится, то душа отдохнет под глупые их речи. И надо сказать, немец в женском деле великим знатоком оказался. На что Добрыня мир повидал и всякого насмотрелся, но тут и он лишь дивился, глядя на легкое и непринужденное немецкое обхождение с бабами. А от разных кунштюков немецких только и оставалось, что рот в изумлении открывать — захочешь сделать то же, так повторить не сумеешь!