— Кованая оказалась, — признался воевода Илья. — Теперь девки вокруг него хороводятся, говорят, что у нашего Добрыни сотрясение ума. Откуда? Нечему в голове бранника сотрясаться! Воевода ушел, и Ухо с собой унес. Видимо, не терпелось ему карлика премудростям птичьим обучить. розмысл обнялся с терпеливо ждущим своего часа китайцем.
— Ну, вот твои гоги и магоги, — сказал он. — Слаба у них кишка против ума русского! — И китайского пороха! — добавил ревниво китаец. — И немецкого усердия, — кивнул Янгель. — Ой, не знаю, что бы вы делали с русским умом, китайским порохом и немецким усердием, — сказал жидовин, — если бы не мои познания в алжгебре. — Ладно, — согласился розмысл. — Все хороши. Нечего делить. Они стали медленно спускаться с крепостной стены. В синем небе, с которого постепенно сходила копоть ставшей прошлым битвы, сверкнула маленькая золотая точка. Если приглядеться, она более походила на запятую, несущуюся в высоте. День был слишком ветреным и шумным, чтобы услышать наигрыш небесных колокольцев, но если бы чудо стало возможным, наши герои наверняка бы услышали:
Могучею Русью я в небо запущен,
С хрустальной музыкой плыву средь светил.
Куда не гляди — нету княжества лучше,
Не зря же Господь нашу Русь освятил!
розмысл проводил точку жадным взглядом. И вдруг всем телом он ощутил, ровно ожог, ктото недобро смотрел на него со стороны. Со взгляда такого душа розмысла залубенела. Серьга медленно повернулся. От высокого светлого терема на него хмуро и озабоченно смотрел князь Землемил. Рядом в синих штанах, красных сафьяновых сапожках и расшитой безрукавке на голое тело стоял кат Николка Еж, нетерпеливо и горячо нашептывая чтото князю на ухо.
И розмысл Серьга Цесарев вдруг понял, что ничего не заверши лось, сказки просто не кончаются пресловутым пиром, с пивом-медом на губах, все только начинается, когда кажется, что беды и горе людское уже позади…
Видеодром
Каждая новая экранизация братьев Стругацких неизбежно приковывает к себе внимание публики. Многие ждут, когда же наконец за вершит свой «кинодолгострой» Алексей Герман, снимающий «Трудно быть богом»; тем временем уже вышли «Гадкие лебеди» Константина Лопушанского. Его лента получилась противоречивой, провоцирующей на споры, и наш автор уверен, что это совсем неплохо… ак известно, безупречных экранизаций не бывает. Литературное произведение невозможно без искажений перенести на экран просто потому, что язык литературы и язык кино совершенно различны. И странно было бы рассчитывать, что экранизация повести Аркадия и Бориса Стругацких «Гадкие лебеди» (это, собственно, одна из «половинок» романа «Хромая судьба», но издавалась она и самостоятельно) окажется чемто иным, нежели субъективной трактовкой сценариста Вячеслава Рыбакова и режиссера Константина Лопушанского. Дело тут не в чрезмерной «креативности» этих людей — просто сам материал, в большой степени состоящий из философских бесед и монологов, требовал серьезной переработки по части сюжета.
А экранизировать повесть, конечно, было крайне соблазнительно: перемены, произошедшие в России в последние 15 лет, любопытным образом актуализировали канонический для любителей фантастики текст. Реалии условно-европейской страны, придуманной Стругацкими, стали весьма напоминать то, что мы видим за окном: сыскались у нас и разгульно-продажные депутаты, и фашиствующие молодчики, и многомудрый господин президент, и безликая масса обывателей, живущих вроде бы только для того, чтобы смотреть отупляющие телешоу. Конечно, на самом деле Стругацкие писали и о СССР тоже — при желании легко можно было провести соответствующие параллели. Но сейчас-то и параллели проводить незачем, стилистика эпохи почти полностью совпала с плодом писательской фантазии, «погоды стоят предсказанные»…
И вот фильм снят и вышел на экраны. И оказалось, что он весьма неоднозначен, причем извлекаемые из него смыслы прямо противоречат друг другу. К счастью, читатели «Если» имели возможность ознакомиться с беседой режиссера и сценариста (см. № 9 за 2006 год). Эта беседа действительно проливает свет на причину такой неоднозначности. Коротко говоря, Вячеслав Рыбаков пытался полемизировать с пафосом исходной повести, пытался поставить под сомнение «прогрессивность» мокрецов (людей с измененной генетикой, выступающих в «Гадких лебедях» в роли архитекторов будущего) и отыскать способ преодолеть трагический разлад поколений. А Константин Лопушанский, напротив, пафос неприятия нынешней цивилизации полностью разделил и пошел еще дальше — постарался своим фильмом отвесить этой цивилизации «пощечину». Скрытый диспут сценариста и режиссера очень ярко отразился в последней сцене — когда герой фильма, писатель Виктор Банев, приходит в больничную палату к своей дочери, которую — вмес те с другими вундеркиндами, воспитанниками мокрецов, — он умудрился спасти от осуществлявших зачистку местности военных и которую вырвал из лап медиков, стремившихся «заглушить» открывшиеся в ней способности. Если бы девочка вскочила навстречу отцу — победил бы сценарист, фильм стал бы аргументом в пользу его взглядов. Но дочь писателя устремилась к пыльному окну рисовать на нем звездное небо — и мы понимаем, что способности-то при ней остались, но до отца ей попрежнему дела нет, а значит, все так же безысходно, как и раньше. О чем, собственно, повесть Стругацких? Не только о мерзостях, присущих современному человечеству, не только о том, что «будущее создается тобой, но не для тебя» и к тому же наступает совершенно неожиданно. «Гадкие лебеди» написаны в полном соответствии с заветами утопистов, с воззрениями Томаса Мора и Ивана Ефремова, считавших, что для создания более совершенного общества нужно разрушить традиционную семью, разлучить родителей и детей, а дело воспитания доверить профессионалам. В то же время Банев (а вместе с ним и авторы) отлично видит трагизм этой ситуации, сознает, что человек, изменивший свою жизнь столь радикально, уже не вполне является человеком, — видит и сознает, но встать на пути «прогресса» не осмеливается! Стругацкие намеренно осложняют ему выбор, ведь их мокрецы неагрессивны, постоянно декларируют желание строить новое, не разрушая старого. В фильме все проще: мокрецы с самого начала предстают в виде опасной секты, «обрабатывающей» школьников, у которых нет взаимопонимания с родителями. Мокрецы Рыбакова—Лопушанского окружили свой город энергетическим барьером, убивающим нежеланных посетителей. Это сразу настраивает зрителя на определенный лад: ОНИ ничуть не лучше нас, хотя куда больше знают и умеют. Не лучше — потому что не добрее…
В таких мокрецах недолго и разочароваться, особенно после того, как они решают не просто погибнуть (армия собирается применить против них химическое оружие), но погибнуть вместе со своими воспитанниками. Однако, как уже говорилось, режиссеру относительно счастливый финал был не нужен — он предпочел ему несколько банальных инвектив в адрес сильных мира сего… Вообще, заметно, что Лопушанского куда сильнее интересует возможность выстроить интересный кадр, чем сценарные нюансы. Вот и появляются в картине «нестреляющие ружья» — вроде визита к загадочному карлику, который так ничего конкретного о мокрецах и не рассказывает (это, представьте себе, профессор Пильман, перебравшийся сюда из «Пикника на обочине»), или проживания Банева в заброшенной библиотеке, где опять же ничего интересного не отыскивается. С другой стороны, некоторые кадры действительно очень красивы. Трудно забыть лесной пожар, плавание катера по затонувшему городу… Любители кино без труда отыщут в этом фильме «рифмы» к «Сталкеру» Тарковского: там герой на машине прорывался в запретную зону, сбивая шлагбаум, — и здесь он занимается тем же; там в конце показали девочку, тренирующую свои сверхспособности, — и здесь то же самое… А что же вы хотели — в эпоху постмодерна живем!
И все-таки на фоне засилья «киноаттракционов» и артхаусной бессмыслицы фильм «Гадкие лебеди» — настоящее событие. Да, с ним хочется спорить — но кто сказал, что это недостаток? К тому же работа оператора, художников, актеров (особенно Григория Гладия, исполнителя роли Банева)