— Ни фига, выманим! — сказал Бурый и пустил в ход испытанное средство — обнял дуру и стал целовать. Она к нему прижалась и на несколько минут все забыла, но потом, к величайшему моему удивлению, все же вспомнила.
— Может, не надо, а? Это же прямая дорога в дурдом.
— Да что ты заладила — дурдом, дурдом! Не получится — значит, не судьба. Девчонку жалко! Знаешь, как это — когда не простилась?
Вот у нас Наташка такая была, мужа убили, без нее похоронили, она рассказывала — во-первых, кошмары снились, во-вторых, муж во сне ругался, а она еще перед тем как-то по-глупому налево сходила…
— Ну так кто ж виноват? — на удивление разумно спросила дура.
— Я же говорю — по-глупому. Подружка стерва попалась, подпоила и к одному козлу в постель уложила. Стрелять таких подружек.
Так Наташка ночью на кладбище бегала, мы за ней ездили, по всему кладбищу ловили. Прикинь — ночь, кресты торчат, на дорожке — два джипа, меж крестами фонари скачут, люди бегают, ор, мат… Ты что, хочешь, чтобы эта Лизка повадилась ночью на кладбище шастать?
Там знаешь, сколько всякой сволочи водится?
— Не хочу, и в дурдом тоже не хочу.
Дура нашла самое подходящее время проявлять упрямство — все готово к обряду, и вдруг она вспоминает про дурдом! Бурый, очевидно, имел дело со множеством дур и знал, как их отвлекать от неподходящих мыслей. Он опять поцеловал любовницу в губы.
И пока они так баловались, снаружи все темнело и темнело. Близилось время, когда общаются с покойниками…
Тем временем Лизонька в одиночестве соскучилась. Она слезла с массажной кушетки и вышла в салон — босая, в длинной рубахе, с распущенными волосами. Если не знать, что пребывает в телесной плоти, так можно подумать, будто и она триста восемьдесят лет назад скончалась.
— Ты чего?! — закричала моя дура, выскакивая из прихожей. —
А ну, обратно — и молчи, слышишь! Молчи, как рыба об ледЛиза показала на запястье левой руки. Я не люблю новшеств, но манера носить часы на руке мне симпатична.
— Ну, потерпи немного, пусть как следует стемнеет. Скоро уже, скоро, — тут дура до того раскисла, что даже поцеловала Лизу. —
Иди, ложись, думай о нем, думай самое хорошее. Поняла?
Лиза кивнула и медленно ушла. Волосы у нее были красивые —
спускались почти до талии. Давно я не видел длинноволосых и красивых женщин — дура не в счет, за ее глупостями и нелепой раскраской я просто не видел лица и не мог бы сказать, хорошо оно или нет.
— Ей ни есть, ни пить, ни говорить перед зазывом нельзя, — неизвестно в который раз повторила дура. — Вообще-то и мне тоже…
Но иначе не получается…
— Да зря ты дергаешься, — скучным голосом утешил любовник. —
Все у вас получится.
— Так ведь еще неизвестно, кто явится… — и опять же неизвестно в который раз она принялась рассказывать давнюю страшную историю. — Нас предупреждали — может явиться сам дух покойника, а может какая-нибудь нечистая сила — и будет врать, а потом от нее не отцепишься… Или сразу за собой утащит, или привяжется, понимаешь? А у меня опыта мало, я первый год работаю…
— Давно стемнело, — сказал Бурый. — И время самое то. Это же не обязательно в полночь?
— Ну что ты все лезешь не в свое дело? Надо по правилам, иначе дух не явится.
— Не все ли ему на том свете равно, у нас полночь или не полночь?
— Если ты такой умный — пойди погуляй. Это тебе не цирк, зрителей не надо.
И она вздохнула — очевидно, в ней проснулся страх. Бурый словно ждал этой минуты.
— Никуда я не пойду — мало ли что? Вдруг ты тоже голая ползать начнешь? Я знаешь что — я в туалете спрячусь. Если чего — вылезу.
А Лизке этой скажи, что твой мужик домой поехал, пельмени варить.
Ты не бойся — я с такими духами справлялся, что этот Лизкин для меня — тьфу.
Тут до меня наконец дошло — он тоже дурак! А два дурака — пара, и нечего мне изводиться, глядя на их дурацкую идиллию.
— А что? Это идея, — согласилась дура. — Ты там сиденье опусти и сиди. Лизке без тебя тоже как-то легче будет. А то будешь торчать, как зритель…
— Намучалась девочка. Может, ей после этого зазыва хоть немного легче станет.
— Это тебе не валерьянка. Ой! КлючиОна схватила со столика на колесах ключи и стала раскидывать их по салону.
— Для нечистой силы?
— Хоть бы не понадобились…
А вот ключики — это хорошо, подумал я. Их тут добрый десяток.
Ключики я потом приберу. Они старые, они от давно погибших замков, так что мои будут ключики…
— Ой! День! Какой сегодня день?! — вдруг завопила дура.
— А что?
— Нужен женский— Восьмое марта, что ли? — спросил озадаченный дурак.
— Да нет же! Среда, пятница или суббота! Для зазыва нужен обязательно женский день, иначе не сработает— Так ведь мужика вызываем. Перестань, Машка, хватит. Пора за работу. Тебе что, совсем девчонку не жалко?
— Тебе зато слишком жалко.
Удивительно, что эта мысль вообще пришла ей в голову.
— Дурочка ты все-таки, — сказал дурак. — Вот за что я тебя люблю — за то, что ты такая вся ревнивая дурочка. Пойми, Лизке ведь немного надо — два слова всего сказать и его лицо увидеть. А это в любой день можно.
Дураки имеют занятную способность — изрекать свои глупости так уверенно, что человек разумный может в первую минуту поверить. А неразумный — тем более. Вот взять мою дуру — где-то ее чему-то учили, что-то в голове застряло. А пришел мужчина, склонил ее к разврату, и теперь каждое слово этого мужчины имеет больше веса, чем прежде полученные знания. Если она не полноценная дура, то я тогда не знаю, кого звать дурой.
Она ему поверила. Она знала, что может увернуться от обряда, вопя, что спутала дни, но мужчина сказал — и сомнений больше не осталось.
В сущности, моя дура этим и была хороша — способностью слушаться мужчин. Вся беда в том, что она несколько лет жила самостоятельно и в придачу к собственной дури нахваталась всякой мистической.
— Ну, тогда… начинаем. Где кладбищенская земля? — спросила она.
— Вот, — ответил дурак и высвободил из сумки огромный черный мешок.
— Да ты с ума сошел! Ты что, все кладбище сгреб? Там же нужно…
— Ну, сколько?
— Ну, килограмм, ну, два… — растерянно сказала она. Я думал, добавит «мы на курсах этого не проходили».
— Стану я ради двух кило руки пачкать. Бери, потом еще пригодится. Да, и еще пятаков тебе наменял.
— Тоже целый мешок? — спросила дура и несколько успокоилась, когда дурак выгреб из кармана всего лишь горсть, правда, весомую горсть. — Клади сюда. Я сейчас начерчу круг, а ты давай прячься.
Время позднее. Работать так работать.
Бурый, положив мелочь на стол, обнял ее и поцеловал — почти по-человечески, как хороший муж целует жену при посторонних.
— Ну, иди, иди… — сказала она. — Если чего — я тебя позову.
Но в голосе было иное — что бы ни стряслось, звать не стану, потому что ты мой мужчина и тебя надо беречь. В хорошие бы руки мою дуру — цены бы ей не было…
— Ты, главное, не бойся. И знай — ты делаешь доброе дело.
И очень нужное дело, — весомо сказал он. С его огромной каменной рожей это получилось весьма внушительно.
— Я всегда делаю доброе дело, — гордо ответила она.
Тогда Бурый спрятался наконец в туалете, а дура за руку вывела из конурки Лизу.
— Ты, главное, молчи! — приказала она. — Молчи, пока он не покажется. А потом только говори ему эти свои два слова. Поняла?
Лиза кивнула.
— Теперь нужно зажечь сорок свечек и поставить их на полу.
Молчи, говорю! Я сама не знаю, куда их ставить, и в конспектах ни хрена нет! Куда поставишь — туда и ладно! Лучше вдоль стенки, а то мы их собьем.
Почти на четвереньках Маша вывела мелом на полу круг диаметром около полутора метров и даже не слишком кривой. Потом, поразмыслив, нарисовала еще один, вокруг первого, диаметром метра в два. Я только вздохнул — в юные годы побывал я в гостях у старика, который вызывал тени, и навеки запомнил, что круг чертят не мелом, а ножом по земле. Но ведь дуре непременно нужно проводить вызов в салоне — тут у нее амулеты, талисманы и прочая дешевая ахинея, в мои юные годы такое приобретали горничные из небогатых домов у бродячих торговцев.