Смирив жаждущих крови, Евгений Львович сухо подбивает итоги. В идеологическом плане рассказ безупречен, в литературном же оставляет желать лучшего. Другой бы от такого вердикта удавился.
Но это, скорее, исключение. То, что обычно происходило на занятиях, больше напоминало коллективную редакторскую правку. Рассуждения на тему «Как бы я сам написал этот рассказ?» были категорически запрещены. Как и попытки автора устно изложить глубокий смысл своего произведения. В таких случаях говорилось: «Вот напечатают — будешь стоять у журнального киоска и объяснять всем, что ты хотел сказать».
Войскунский, повторяю, не учил. Но он вселял уверенность, которой мне, например, катастрофически не хватало. Один из многих случаев: преодолев дурацкую свою застенчивость, подхожу к нему во внеурочное время.
— Евгений Львович, можно вопрос?
Он смотрит на меня, борясь с улыбкой.
— Да, пожалуйста.
— Как вы работали с Лукодьяновым?
— Наверное, так же, как и вы с супругой. Один набрасывает сюжет, другой прописывает детали.
Я немедленно шалею, поскольку нас с Белкой сам Войскунский только что возвысил до своего уровня!
— Что? Не так? — видя мое остолбенение, спрашивает он.
— Не совсем, — выдавливаю я. — Садимся и каждую фразу проговариваем вслух.
Евгений Львович удивлен.
— Но это же очень трудоемкий способ!
Да уж. Что трудоемкий, то трудоемкий. Потом мы и сами это почувствовали, стали работать иначе.
Иногда, правда, снисходительность Войскунского, так сказать, зашкаливала. Когда в заключительном слове на закрытии семинара он посочувствовал провинциальным фантастам, которые-де редко общаются с коллегами и варятся, бедняжки, в собственном соку, это меня не то что обидело — скорее, озадачило. Дело в том, что одиночество провинциалов я всегда считал величайшим их преимуществом перед столичными литераторами. В каком-то плане это долг автора — вариться в собственном, а не в коллективном соку.
Уезжая, дерзнул обратиться с просьбой о рецензии на рукопись первой книжки, которую мы с Белкой тогда готовили. Вскоре получили мы и отзыв (крайне лестный), и прочтенные Евгением Львовичем рассказы (сплошь в карандашных пометках, часто весьма язвительных). Ибо, при всем своем благожелательстве, словесных вычур и неточностей он не прощал и не прощает.
В итоге мы его крепко подставили. Рукопись была зарублена — благодаря вмешательству тогдашнего столпа советской фантастики, чей восемнадцатистраничный отзыв, более похожий на политический донос, содержал не столько брань в адрес четы Лукиных, сколько нападки на «товарищей войскунских» (именно так, с маленькой буквы). Если за себя нам было не более чем боязно (как-никак чуть ли не в антисоветизме обвинили), то за «товарищей войскунских» хотелось найти и придушить рецензента.
На конкурс антивоенного фантастического рассказа в Тбилиси мы прибыли в самом подавленном настроении. Однако стоило увидеть знакомую фигуру (военная выправка, клубный пиджак с металлическими пуговицами, орлиный профиль), услышать этот низкий глубокий голос капитана дальнего плавания, как стало стыдно за собственные страхи. А он нас не утешал. Подумаешь, политику шьют, рукопись зарубили! Хочешь в литераторы — готовься к неприятностям.
Малеевка продолжалась в Грузии. Дали Евгению Львовичу на прочитку начало «Миссионеров», пестревшее квазиполинезийскими речениями. Долго мы этот язык сочиняли. Интерфиксами баловались. Бывало, слово достигало слогов этак двенадцати. Прочел Евгений Львович. Отозвался сдержанно. Дескать, пока еще судить трудно. И лишь пару дней спустя, когда я безуспешно пытался выговорить «Светицховели», поглядел он на меня искоса и осведомился не без ехидцы: «А думаете, ваши полинезийские названия легче произносить?»
Мигом всё поняли и кинулись упрощать.
В Москве я бываю от случая к случаю. К Евгению Львовичу заглядывал в гости раза два или три, не больше. И, представьте, ничего не изменилось. Приходишь, одолеваемый хандрой (мир — нелеп, жизнь — бессмысленна), а поговоришь — снова работать хочется.
Перечитал написанное и понял, что вместо воспоминаний о Малеевке получился у меня этакий панегирик Войскунскому. А потом подумал: какого черта? Почему бы мне раз в жизни не объясниться в любви Евгению Львовичу, если я его действительно люблю?
Вл. ГАКОВ
ВОЙНА ЗА МИР
В августе этого года исполняется 100 лет со дня рождения Робера Мёрля, видного французского прозаика XX века, лауреата Гонкуровской премии. Литературная критика никогда не числила его по ведомству научной фантастики, и тем не менее мир этой литературы всегда считал писателя «своим». Ведь никто не станет спорить, что по крайней мере три его романа — это научная фантастика. И отменная — особенно это относится к роману «Мальвиль».
Когда «Мальвиль» вышел на русском языке — а было это тридцать лет назад, — то у всех, кто полагал, что авторы мейнстрима способны писать хорошую фантастику, появился новый мощный аргумент в защиту своей точки зрения.
Но до этого у наших читателей состоялось знакомство с творчеством Мёрля-реалиста. Хотя антифашистский роман «Смерть — мое ремесло» (раскрывающий психологию коменданта нацистского концлагеря) и антиколониальный «Остров» большого шума не вызвали. Чего не скажешь о романе «Уик-энд на берегу океана», который в 1949 году принес автору Гонкуровскую премию и рассказывал о знаменитой операции второй мировой войны — морской эвакуации войск союзников, блокированных во французском порту Дюнкерке. Многие по сей день считают «Уик-энд на берегу океана» лучшим романом о войне вообще. Успеху книги во многом способствовало и то, что Робер Мёрль сам был тогда в Дюнкерке и наблюдал все воочию…
Вообще, знакомство с биографией писателя убеждает, что для Мёрля война — тема отнюдь не проходная. Для него это пограничная, экстремальная и, увы, столь расхожая в человеческой истории ситуация, когда испытанию на прочность подвергается не только каждый воюющий солдат, но и весь социум в целом, все наши обыденные представления, культурные и моральные нормы, идеология, коллективное бессознательное. Словом, все то, что делает нас собственно человечеством. Для Робера Мёрля это «пепел Клааса», и после «Уик-энда на берегу океана» мы вправе были ожидать от писателя новых томов его «Войны и мира». И дождались — спустя десятилетие, когда нашу тогдашнюю литературную тишь да гладь неожиданно взорвал «Мальвиль». И «литературную вообще», и научно-фантастическую — потому что на сей раз речь шла о войне и о послевоенном мире, очевидцев коих не имеется.
К «Мальвилю» французский писатель шел почти семьдесят лет.
Робер Мёрль родился 28 августа 1908 года в алжирском городе Тебесса. В судьбе его отца тесно переплелись гуманитарные дисциплины и антигуманная война. Военный переводчик капитан Феликс Мёрль в первую мировую участвовал в знаменитой Дарданелльской операции, когда англо-французские войска безуспешно пытались сломить сопротивление турок на Галлиполийском полуострове. Отец писателя тогда чуть не погиб, но не от пули или снаряда, а от тифа, и был эвакуирован в Марсель. В 1918 году во Францию переехал его сын Робер.
Он окончил в Париже престижный Лицей Людовика Великого с дипломом философа и филолога. Первой опубликованной книгой стала его докторская диссертация, посвященная творчеству Оскара Уайльда. Защитив ее, новоиспеченный доктор наук занялся преподаванием английского языка и английской и американской литературы. Читал лекции в университетах и лицеях Бордо, Марселя, Парижа, одно время его коллегой, преподававшим на соседнем философском факультете, был сам Жан-Поль Сартр.
А в 1939-м началась новая мировая война. Мёрль был призван в армию и во время Дюнкеркской операции служил, как и его отец, военным переводчиком. На английском судне молодой офицер добрался до другого берега Ла-Манша, попал в Лондон и в дальнейшем воевал в составе «Сражающейся Франции» под руководством генерала де Голля. Мёрль дважды попадал в плен к немцам, побывал в концлагере (из которого пытался бежать, но не удалось…), так что и фактура романа «Смерть — мое ремесло» взята автором не из книг. Был награжден за военные заслуги Боевым крестом — и, в общем, чудом остался жив. После освобождения Франции он вернулся к преподавательской деятельности, заняв пост профессора языка и литературы в университете Ренна, а позже преподавал в Тулузе, Казне, Руане, Алжире и Нантерре.