— Это бессмысленный и бесполезный спор, — печально вздохнул я. — Даже если тебе удастся убедить меня, верующие никогда не примут робота-прихожанина.
— Почему? — спросил он.
— Потому что у каждого есть друг или родственник, который потерял работу из-за робота, — объяснил я. — Два наших завода закрылись, молодежь, едва закончив школу, разъехалась в поисках работы… И так сейчас по всей стране. Наблюдается резкая неприязнь к роботам. — Я вздохнул и сделал вывод: — Это знак времени.
Он ничего не ответил, и из-за этого я почувствовал себя еще хуже.
— Пожалуйста, скажи, что ты это понимаешь, — продолжил я.
— Я понимаю, преподобный Моррис.
Снова тяжелая тишина.
— Ты хочешь еще что-нибудь сказать перед моим уходом? — спросил я.
— Нет, преподобный Моррис.
— Тогда увидимся завтра, — сказал я. — И давай больше не будем возвращаться к этому спору.
Ночью беспокойство овладело мною, не давая заснуть. Я предпринял долгую прогулку, надеясь, что она поможет, и случайно оказался перед церковью. Возможно, я подсознательно собирался пройтись в том направлении — не знаю. Но решил, раз уж я все равно пришел, да и сна ни в одном глазу, займусь какой-нибудь бумажной работой. Я вошел через боковую дверь и направился к кабинету, когда услышал тихий голос.
Заинтересованный, я последовал на звук и спустя мгновение оказался у задних скамей темного зала. Джексон стоял на коленях у алтаря, и его голос был едва слышен:
— Господь — Пастырь мой, я не буду… [9]
Я повернулся и пошел домой, не потревожив его.
Ночь прошла без сна, обремененная ощущением собственной вины. Подходя к церкви, я был почти готов к продолжению дискуссии, но когда я вошел, Джексон подметал пол между скамьями и на мое приветствие ответил обыденным: «Доброе утро, преподобный Моррис». Он принес мне утренний чай строго вовремя и ни словом не обмолвился о вчерашнем споре.
Ланч тоже обошелся без происшествий, и послеполуденный чай, и целый день. И следующий, и последующий дни. И наконец я перестал ожидать, когда в стену стукнет второй башмак.
Оказалось, что успокоился я слишком рано.
Спустя четыре дня, воскресным утром, произошло непредвиденное. Ожидая, когда прихожане соберутся, я вносил последние мелкие исправления в текст проповеди и наконец вышел на кафедру к своей пастве.
Начал я, как обычно, с благословения. Затем мы молились, слушали гимны, и наконец пришло время проповеди. Стоило мне произнести несколько слов, как я почувствовал нарастающее беспокойство в зале. Вначале я не мог определить причины волнения людей. Один за другим они поворачивались и смотрели на кого-то, кто только что сел в последних рядах, но я и представить себе не мог, в чем проблема, поскольку любой прохожий был желанным в нашей церкви. Потом вновь прибывший слегка шевельнулся, и я увидел отблеск света, отраженный от его щеки.
Это был Джексон. Он где-то нашел или сделал сам телесного цвета крем и покрыл им почти все лицо, голову и руки. На металлическое тело он нацепил истрепанный кособокий костюм, видимо, выкопанный из помойки в переулке позади церкви. На первый взгляд, в тусклом свете зала, метров с тридцати он мог сойти за человека — но только издалека, и только на первый взгляд.
Я спустился с кафедры, прошел к последнему ряду скамей и остановился перед Джексоном.
— Пойдем со мной, — приказал я ему. — Немедленно!
Он поднялся и прошел за мной в ризницу справа от кафедры. Я закрыл дверь.
— Ладно, Джексон, — вздохнул я. — В чем дело?
— По причинам, которых я пока не могу понять, вы ограничили свой приход только людьми, — объяснил он. — Я подумал, что если буду выглядеть как один из них, то смогу присоединиться.
— Чтобы стать человеком, недостаточно вымазаться косметикой и нацепить на себя тряпье, — строго сказал я.
— А чего достаточно? — спросил он.
— Я полагал, мы уже закрыли эту тему, — ответил я.
— Если Бог создал меня, почему мне запрещено говорить с Ним? — настаивал он.
— Тебе не запрещено говорить с Ним, — сказал я. — Тебе запрещено говорить с Ним в моей церкви по воскресеньям, когда собирается мой приход.
— Если церковь не считается лучшим местом общения с Богом, зачем вы приходите сюда каждый день? — спросил он. — Почему люди собираются здесь говорить с Ним, если они могут делать это где угодно? Если воскресенье не является самым подходящим днем, почему они не собираются, например, по вторникам?
Первым моим побуждением было сказать: «В силу привычки», — но это свело бы на нет всё сделанное мною в жизни, поэтому я попытался сформулировать ответ так, чтобы и он смог понять, и я смог бы с этим жить.
— Говорят, что человек — общественное животное, — начал я. — Ему удобно и покойно рядом с такими же, как и он, людьми. Я мог бы дать тебе определение понятия одиночества, но ты не способен ощутить эмоциональную пустоту, которая его сопровождает. Люди собираются вместе помолиться в церкви, потому что общая молитва несет им чувство единения, взаимной поддержки, общих ценностей. Имеешь ли ты хоть какое-нибудь представление о подобных вещах?
— Что заставляет вас думать, что я не могу постичь эмоциональной пустоты? — только и спросил он.
Я уставился на него, пытаясь — безуспешно — найти ответ.
Вдруг кто-то постучал в дверь, и низкий голос спросил:
— С вами все в порядке, преподобный?
— Если надо помочь с роботом, скажите, — проговорил другой.
— Все нормально, — крикнул я в ответ. — Выхожу через минуту, пожалуйста, садитесь на свои места. — Я повернулся к Джексону: — Ты остаешься здесь. И не уйдешь из ризницы, пока я не вернусь. Ты понял?
— Понял, — сказал он. Никаких «сэров» и «преподобных», просто «понял», и всё.
Я оставил его, запер за собой дверь и вернулся на кафедру. Когда я занял свое место, все увидели, что я вернулся, и злобный шепот быстро стих.
— Что за чертовщина тут творится, преподобный? — требовательно спросил мистер Уиттакер.
— Что это было за существо? — осведомилась миссис Хендрикс.
Я поднял руку, требуя тишины.
— Объясню, — кивнул я.
Вытащив чуть помятые листы проповеди из кармана, куда я их в растерянности засунул, я быстро просмотрел первую страницу. Сегодняшнее нравоучение касалась таких свойственных нам грехов, как чревоугодие и праздность. Вдруг речь показалась мне настолько банальной и ничтожной, настолько далекой от настоящих проблем, возникших в моей церкви здесь и сейчас.
— Я собирался прочитать вам сегодня вот это, — указал я на листки, — но думаю, что нам надо поговорить о гораздо более важном. — Я разорвал их пополам и позволил обрывкам плавно разлететься по полу.
Я понял, что привлек напряженное внимание каждого, и пока сосредоточенность не иссякла, начал говорить, надеясь, что верные слова найдутся сами собой.
— Это кошмарное зрелище устроил нам Джексон, робот-уборщик, которого последнее время многие из вас видели здесь, в церкви. Как и все роботы, он обязан находить дефекты и поломки и исправлять их.
Я помолчал, внимательно оглядывая свою паству. Люди были настроены если не угрожающе, то весьма скверно, но тем не менее слушали. Я продолжил:
— Однажды, несколько месяцев назад, я решил извлечь выгоду из этой обязанности и стал репетировать проповеди в его присутствии. Я просил робота указывать на любые внутренние противоречия. Моя просьба неизбежно заставила его указывать мне на то, что является для нас предметом веры, хотя, на первый взгляд, нелогично и противоречиво. Я дал ему почитать Библию, чтобы он мог понять разницу между Божественными истинами и логическими нестыковками. До недавнего времени я не осознавал, что робот принял ее за непреложную истину.
— Но это и естьистина! — резко проскрипел мистер Ремингтон. — Это же Слово Божье!
— Знаю, — ответил я. — Но он думает, что оно применимо не только к людям, но и к роботам. Он верит, что обладает бессмертной душой.