Потому и не сложилась собственная жизнь Лидии Андреевны. Какая может быть личная жизнь, если всякая мысль о мужском начале заглушена оглушающим трамвайным звонком.
Нет, нет, нет!… Глупости все это!
Ну что, дедушка Фрейд, ты доволен?
Пятилетняя Лида не верит в непоправимость случившегося пятьдесят пять лет назад. Уже одиннадцать пожизненных сроков она отбыла в светлой «одиночке», но все еще не верит. Лишь по ночам, когда разум засыпает, на одно мгновение приходит… не мысль, не воспоминание, а отчетливое ощущение, как железные колеса кромсают ее общее с Шуркой тело. Тогда Лида бежит и прячется под стол, а люди, живущие по соседству с бренной Лидиной оболочкой, корчатся от расползающейся жути, впадают в депрессии, режут вены, неосознанно умножая зло.
Показать бы все это строгой Клавдии Ивановне — какие еще тюремные сроки назначит она давней «преступнице»?
Игнат отложил книгу, подтянул к кровати кресло-каталку. Надо бы как-то пересесть и съездить в туалет.
Пересесть не удавалось, коляска норовила отъехать в сторону, а то и вовсе перевернуться.
— Вам помочь?
Поднял взгляд. Так и есть, рядом стоит Лидия Андреевна.
— Если не трудно, придержите немного коляску, чтобы она не отъезжала.
Ухватился руками за поручни — оп! — перекинул тело на коляску. Теперь развернуться — и все в полном порядке.
— Зачем вы так! Я бы позвала кого-нибудь, перенесли бы вас.
— Ничего, силушка в руках покуда есть!
Мне мама в детстве выколола глазки, Чтоб я в шкафу варенье не нашел. Я не смотрю кино, я не читаю сказки, Зато я нюхаю и слышу хорошо!
Бисмарк сказал, что из каждого свинства можно извлечь ломтик ветчины. Даже из отсутствия ног.
— Вас куда отвезти?
— Собственно говоря, никуда. Просто в постели лежать — сил больше нет. Надоело, хуже горькой редьки.
— Это вас в Афганистане покалечило?
— Нет, — честно ответил Игнат. — Авария. Но все равно больно. Ноги Игнат потерял в экспедиции. Это надо было суметь — заехать в края, где, кроме их «Урала», на сто километров ни единой машины, и попасть под собственный «Урал»! Они только приехали и разбивали лагерь, на ощупь, почти в полной темноте. Водитель решил передвинуть машину, чтобы фарами подсвечивать работающим и, не заметив, наехал на Игната. Наехал на скорости три километра в час. Запомнился толчок и неспешно наваливающаяся на ноги тяжесть. Боли не было, боль появилась потом, когда Игната все на том же «Урале» везли в больницу. Боялся остаться на всю жизнь хромым, а оказался вовсе без ног. До сих пор его бросает в дрожь, когда он слышит безнадежный диагноз: «синдром раздавливания».
— Знаете, — сказала Лидия Андреевна, — вы очень напоминаете моего брата. У меня брат был, старший, он умер уже давно, так вы на него похожи.
Игнат молча кивал, вздыхал сочувственно. В таких случаях слова не нужны.
— Вы тут тоже обследуетесь?
— Вообще-то, я здесь работал еще вчера. В центре психокоррекции. Но теперь нас закрывают, помещение вон опечатали, даже протезы не позволили взять. Вот и лежу без ног, не то пациент, не то сотрудник, не то подследственный.
— Да что ж они, звери? Протезы-то за что отняли?
— Работа такая. А протезы вернут, зачем они им?
— И куда вы теперь?
— Не знаю. Пристроюсь где-нибудь через общество инвалидов. Они еще долго говорили о всяких незначащих вещах, потом Лидии Андреевне принесли выписку, и она уехала, оставив Игнату на прощание большое яблоко.
Вечером приехал следователь, а вместе с ним руководитель центра профессор Гущин. Опечатанное помещение открыли, Игнат на своей коляске въехал туда сразу за Гущиным. Хмурый следователь вручил ему протезы, которые так и лежали на топчане, где оставил их хозяин.
— Вам извиниться передо мной не хочется? — спросил Игнат.
— Если честно, то совершенно не хочется. Не знаю, как вы добились, что единственный неоспоримый свидетель… да какой свидетель — пострадавший! — забрал назад свое заявление и теперь отказывается от собственных показаний. Но вы-то знаете, что преступление имело место! И будьте уверены, рано или поздно я вас поймаю!
— Понятно. Пэрэат мундус, фиат юстициа.
— Что?
— Это по-латыни. Я думал латыни учат не только медиков, но и юристов. Фраза по вашей части: «Погибни мир, но свершись правосудие». Так вот, я не юрист, я врач. На юстицию мне плевать, а миру погибнуть я не дам. Работа у меня такая — людей спасать.
Они расстались недовольные друг другом.
Гущин нервно ходил по лаборатории, бесцельно щелкая тумблерами обесточенных приборов.
— Вот какие дела, Игнат Кузьмич. Пронесло нас, можно сказать, по самой кромочке. Придется хотя бы на некоторое время несанкционированные корректировки оставить. Я все понимаю: и что такие люди всего опаснее для окружающих, и случаи их самые интересные, но видите, что творится. Пересажают нас всех, кому от этого хорошо будет?
— А вы знаете что сделайте? — предложил Игнат. — Издайте приказ, запрещающий сотрудникам нарушать закон о неприкосновенности личной жизни. И если что, и вы, и весь центр окажетесь ни при чем.
— Вы думаете, у меня такого приказа не издано? Я его еще год назад подписал. У меня за вас душа болит. Посадят в тюрьму, что тогда?
— А тогда ничего, — Игнат придвинул протезы и начал прилаживать их к культяпкам ног. — Я и без того всю жизнь в тюрьме, в одиночной камере. Санкционированные исследования, как прогулка по тюремному двору, а там — настоящее. Ну, вроде как сбежал я из своей «одиночки». А что закон нарушен, так побег из тюрьмы — всегда противозаконен. Так что не переживайте за меня.