— Почему вы не вмешались раньше? Помпея убили в сорок восьмом, а Цезаря — через четыре года.
Профессор остановился и тяжело оперся на кафедру.
— И как ты себе это представляешь, Клецько? Вернуть сознание Николая в его же обезглавленное тело? Или попытаться уничтожить это самое сознание в теле Цезаря — и получить в результате ходячий труп? Вдобавок… ну, он ведь знал, что рано или поздно мы его отыщем. Старался не подставляться без необходимости.
— Ради чего всё это, Тарас Остапович? Ради власти?
Семёнова фыркнула:
— Дурак ты, Гунько! Сказано ж тебе: из-за Клеопатры. Ради любви. Правда, Тарас Остапович?
— Чистая правда. Не зря же Поспелов начал этот разговор с того, что чётко объяснил всем нам: люди руководствуются эгоистичными мотивами. Даже тогда, когда на первый взгляд это выглядит иначе. Раменской был влюблён — все эти годы, выполняя свою работу и наблюдая за Помпеем, он искал способ вернуться к Клеопатре. Он знал, что в начало сороковых путь для него закрыт: поскольку в том времени Раменской уже побывал, Первый гомеостатический закон просто вышвырнул бы Николая обратно. Оставалось всего несколько лет, когда Коля мог увидеться с ней… быть рядом с ней. И если бы вы видели, как он смотрел на неё… как касался её, улыбался, слушал… нет, даже внимал… Нам следовало догадаться, но не догадались; а всё было так очевидно. По большому счёту, уже «переселяясь» в Антония, он… — Профессор раздосадованно прицокнул языком. — Клеопатра тогда словно узнала его. И много раз повторяла: мы, мол, уже виделись прежде, ты просто вернулся ко мне… Он тогда ещё нам пересказывал эти разговоры, потом замкнулся… ну, не важно.
— Она узнала Раменского? — шепнула Семёнова. — Потому что он потом… в смысле, раньше… в общем, потому что — «подселился» в тело Цезаря, да?
— И сам Николай, видимо, догадался об этом. Догадался годы спустя по своему летоисчислению, когда наблюдал за Помпеем и пытался сообразить, как же ему к ней вернуться. Собственно, тогда он, наверное, понял, что сам себе оставил подсказку.
— Интересно, ревновал ли он её к Антонию? Ну, в смысле, его «выселили» из тела, но настоящий-то Антоний остался.
Гунько фыркнул:
— Слушай, Семёнова, какая разница? С этим-то он точно ничего не мог поделать, ревнуй там, не ревнуй… Да и вообще, это же не девчачьи сплетни, у нас тут лекция, ты не забыла? Тарас Остапович, вот вы говорите: «знал, старался не подставляться». Но если он догадался про Антония, значит, сообразил и остальное. Про дату своей смерти, про то, как именно всё случится.
— Конечно, сообразил. Более того, он наверняка понимал, что сам провоцирует римлян. Но это была любовь, Дима. А настоящая любовь, уж прости за банальности, опасней кинжалов. Конечно, в сорок седьмом ему пришлось уехать в Сирию, но уже в сентябре Раменской снова приехал в Рим. Это была его тема и его эпоха, он не сомневался, что без Цезаря всё провалится в тар-тарары. Мы ждали его только в октябре, но… что ж, он сыграл на опережение. Николай знал, как мало времени у него остаётся, и спешил…
— …подольше побыть с Клеопатрой?
— Нет, Семёнова. Я же говорю: он был специалист, настоящий профессионал. Мы потом только сообразили… — Профессор усмехнулся так, будто завидовал или даже восхищался. — Коля пытался медленно, осторожно изменить историю. Выиграть день там, месяц здесь. Продлить, насколько сможет, собственную жизнь. Он же не мог всё бросить и уехать в провинцию, выращивать капусту и нянчить новорожденного сына. Ему необходимо было добить помпеянцев, потом навести порядок в Риме и двигаться на Восток. Все мы знали, как он должен погибнуть, и он знал тоже — и предпринял определённые меры. Никогда не садился в лодку со своей третьей официальной женой, Кальпурнией.
— В лодку? А при чём тут лодка?
— При том, Хрущ, что настоящего Юлия Цезаря убили, когда он пересекал Тибр вместе со своей супругой. То ли на праздник какой-то ехал, то ли… в общем, в этом месте хроники расходились во мнении. Так или иначе, после возвращения в Рим жить ему оставалось чуть меньше двух лет. Он, казалось, сам провоцировал римлян: вызвал Клеопатру к себе в столицу, поселил на вилле, собирался сделать своей второй женой. Велел изготовить её позолоченную статую и установить рядом с алтарём Венеры — своей мифической прародительницы. Написал завещание, согласно которому его сын Цезарион должен был унаследовать всё… Мы не смели вмешиваться. Ждали осени сорок пятого.
— Это тогда он должен был умереть? — отчего-то прошептала Семёнова.
Профессор кивнул.
— Должен был. Но не умер. Ни в сентябре, ни в октябре.