- Я думаю, что в основной массе такие случаи относятся к софтверу, потому что его легче спрятать от контроля. Или к другим разработкам, которые не требуют крупных установок. Если бы я проверял, даже силами Академии, работу какой-нибудь серьезной установки, то сразу заметил бы - на что идет, допустим, колоссальная потребляемая энергия? Или - вы закупили вот эти ингредиенты, материалы, комплектующие, а где продукт? Ведь в таких схемах все это тоже должно делаться «всерую», и скрыть следы очень трудно.
То есть вы не думаете, что такая ситуация типична?
- Я не думаю, что она встречается часто. Мне приходилось слышать рассказы о подобных историях, но не похоже, что они происходят систематически и повсеместно.
Это ваше мнение о РАН или вообще о любых НИИ?
- Вне РАН это проверить сложнее. Открытые, "гражданские НИИ, думаю, на 70-80% уже не функционируют как НИИ. Не выдержали конкуренции. Проданы. А многие институты оборонки - действуют, но они закрыты от посторонних глаз. Кстати, периодически появляются сообщения, что на некоторых таких предприятиях производится огромное количество «контрафакта» - днем штампуют лицензионные диски, ночью - пиратские на том же оборудовании. Днем платят налоги, ночью прибыль возрастает в 10-15 раз. Это объяснимо, ведь только в последние два-три года опять появился спрос на основную продукцию ВПК со стороны государства, а долгое время его не было, тогда и сформировался такой бизнес.
Надо сказать, что в РАН есть еще одна форма «серости» - определенная доля сотрудников, часто молодых и энергичных, которые числятся в каком-нибудь институте, почти ничего там не делают, а заняты бизнесом или еще чем-то, приносящим доход, совсем в других местах. Очень интересные результаты показали недавние исследования институтов РАН, в том числе работа группы очень интересного социолога Сергея Белановского (я консультировал их в процессе работы). В ходе исследования группа иногда сталкивалась с раздраженной реакцией руководства некоторых НИИ, когда оно узнавало, что их сотрудников опрашивали. Тем не менее было обследовано более тридцати институтов, от Москвы и Питера до Владивостока, и обработано 1200 анкет. Это вполне разумная цифра; даже при опросах в масштабе страны обычно хватает 1500 анкет. Так вот, при анализе ответов выявилась кластерная структура научного сообщества Академии (см. рис. на стр. 27). В осях «научная востребованность - научная дееспособность» видны четыре кластера. Первый - порядка 23%, это дееспособные и востребованные. Это сегодня самая продуктивная часть академического сектора - но увы, им уже в среднем 50-60 лет. Второй кластер меньше, около 17%, у них оба показателя меньше, чем в первом, но зато они гораздо моложе (30-40 лет), если их мотивировать, они могут стать продуктивными и войти в 1-й кластер. Самый большой кластер - условно говоря, «болото» (более сорока процентов) - с очень низкой дееспособностью и слабовостребованные (демографически очень неоднородная группа). Так вот те, о ком я начал говорить - это четвертый кластер. Их почти 18%, и они как будто бы тоже не нужны науке. Но в отличие от большого «плохого» кластера, этим людям безразлично, закроется завтра их институт или нет. Они неплохо обеспечены, но зарабатывают на жизнь вне всякой связи со своим работодателем. Среди них много молодых, они достаточно успешны, но уже «не здесь».
Ну а как обстоят дела в новых секторах, связанных с хайтечным бизнесом?
- В начале 1990-х в России было около 40 тысяч компаний, которые в уставе писали об инновационной деятельности. Сейчас таких осталось 22-23 тысячи. Часть из них разорилась, рассыпалась - кто-то уехал, кто-то решил заняться чем-то другим. Но в эту цифру попали только те, кого статистика относит к отрасли народного хозяйства «Наука и научное обслуживание». Гораздо больше, я полагаю, инновационных фирм в промышленности, но они статистикой вообще не учитываются. Никто не знает, сколько в металлургии, например, малых предприятий, занимающихся инновациями. Если фирма создана при академическом институте металлургического профиля - она «ловится» этой статистикой. Если же она находится при каком-нибудь заводе «Северстали», статистика ее не увидит, так как в их классификации нет понятия «инновационная фирма в металлургии». Она будет учтена просто как «малая». А ведь «малая» может и лом на грузовике вывозить.
У крупных промышленных фирм есть свои исследовательские подразделения? Не малые фирмы, а структурные подразделения больших? Или отдельные институты?
- Конечно, и огромные. Например, в «Газпроме», РАО ЕЭС, РЖД есть свои крупные НИИ (там во многом еще и советский задел сохранился). Но интереснее на частный сектор посмотреть. Как писала «Независимая газета», еще ЮКОС когда-то купил отраслевой НИИ удобрений и инсектофунгицидов (НИИУИФ) и сделал из него великолепный, блестяще оснащенный «пятизвездный институт». Или, например, известно, что один из институтов «Норникеля» оборудован с иголочки - новейшая техника, средняя зарплата около тысячи долларов. Если надо для дела, можно ездить в любые командировки - в Якутию, на Камчатку, куда угодно. Работают несколько сотен человек. Вот таковы институты частных российских компаний. Они занимаются исследованиями, разработками технологий, но в основном ориентированы на абсолютно прагматические потребности своих фирм, то есть фундаментальных исследований почти не ведут. Поэтому изучать наноструктуры и тонкие свойства материи все равно придется той же РАН, лабораториям лучших вузов, НИИ «оборонки».
Итак, вот уже два сектора «новой науки», как я это называю - частные инновационные фирмы и исследовательские подразделения наших частных индустриальных гигантов.
Причем даже среди относительно небольших частных фирм (70-100 человек) уже есть такие, которые тратят на исследования сотни тысяч долларов в год.
Как эта «новая наука» взаимодействует со «старой»?
- В основном в форме персональных контрактов. Частные фирмы очень редко нанимают целые институты для проведения исследований. Как правило, они заключают договор только с нужными им специалистами, при этом обязательно подписывают соглашение о неразглашении (для многих компаний очень важно сохранить в тайне, по каким направлениям они заказывают исследования). При этом зарплаты идут иногда через бухгалтерию, а иногда частично в конвертах. Специалисты обычно работают в своем институте, используют его оборудование. Иногда институт в целом что-нибудь получает за это, а иногда вы как ведущий исследователь завлабу скажете - давайте втроем, вы я и директор, заключим такой контракт. Итак, здесь также присутствует серая экономика в науке. Наука в этом не уникальна, это просто следствие того, что в нашей экономике в целом пока процветают такие отношения. Но в любом случае, контакты «фундаментального сектора» науки с частными промышленными фирмами пока скорее штучные, чем массовые.
Наконец, я бы отнес к новым формам науки и нашу научную «диаспору», живущую и здесь и «там», часто в челночном режиме. Это ученые, которые несколько месяцев в году работают за рубежом, потом возвращаются и работают в своем родном НИИ (или преподают здесь). Эти люди живут по экономическим законам мировой науки, хотя трудовая книжка у них здесь, пенсия начисляется здесь - но продуктивная научная жизнь уже в основном там. Довольно массовое явление, но в основном для фундаментальной науки.