− Три дня будете держать руку возле бока, пока обрастет она плотью и кожей. Потом три дня будете держать ее у груди. И еще три дня стану я обкладывать ее белыми сердцевинами обожженных на огне тростинок. И тогда у Туата не будет причины держать королем Бреса, Туата вновь захотят вас, а вы прогоните фомора.
− Каков из Бреса король?
Миах усмехается в полутьме.
− Он берет дань с каждого очага, с каждой месилки теста и с каждой ручной мельницы и по унции золота с каждого Туата. Не течет жир по ножам, не пахнет хмельным из ртов. Великие мужи и герои работают, словно рабы, за одну еду. Огма собирает дрова, но говорят, что и он ослаб от голода и доносит только треть, а остальное уносит море. Дагда таскает камни и землю для новой крепости короля, а недавно был под судом за убийство.
− Кого же он убил? Не фомора?
− Королевского злого шута, что наложил на него гейс — отдавать три лучших куска с каждой трапезы. Любой бы его убил, скажу я, но Дагда положил в мясо золотые монеты — и где только взял! — и куски поистине стали лучшими, вот только бедняга их не переварил. Пред Бресом обвинили Дагду в отравлении, и некоторые считают, что суд короля был неправым, а значит — нарушен королевский гейс, и не принесет это Бресу добра. Зато корабли фоморов невозбранно ходят у наших берегов, и из богатств и сокровищ Ирландии фоморы имеют немалую часть — их король платит им такую подать, какой мы бы в ваши времена постыдились.
− Он, стало быть, щедр?
− Я расскажу вам, насколько он щедр, наш Брес. Корпре, сын Огмы, первый бард Туата, обласканный вами, явился ко двору, ожидая занять свое место рядом с троном, ибо нет у Туата занятия почтеннее, чем слагать слова. Брес не отказал ему в гостеприимстве, ибо таков его гейс, но что это было за гостеприимство! Тесная каморка без очага и постели, сухой хлеб на блюде. Так ли принимали бардов в ваши времена? Брес — добрый король для фоморов, которые им управляют, а что такое быть добрым королем для своего народа — ему неведомо. Великий муж обличьем, а разумом сущее дитя.
− И каковым же славословием наделил его Корпре?
− Стихи его все Туата нынче повторяют.
Недолго Бресу сидеть на вашем троне, скоро вы его займете по закону и по выбору народа.
Некоторое время молчат оба, пока ловкие пальцы Миаха делают свое дело. Сустав к суставу, а мышца к мышце. Король терпит боль, наотрез отказываясь от макового отвара — ему привычно. По его разумению король должен быть больше любого из подданных, иначе с чего бы ему быть королем.
− Почему ты делаешь это? — спрашивает король. — Почему твой отец этого не сделал?
− Потому что я лучший лекарь, чем мой отец! — отвечает Миах. Девушка, Аирмед, не поднимает головы, она почти не видна в тени резных колонн. — Отец отгоняет смерть, он способен исцелить, только если не отсечена голова и не поврежден спинной мозг. Я могу вернуть к жизни мертвого. Хорошо ль великому Диан Кехту быть превзойденным?
Спустя девять дней в том же пустом и пыльном зале Нуаду ждет Миаха, но приходит Диан Кехт. Садится напротив короля-брата, и, поскольку вина у них нет, они занимают себя пустым разговором, до тех пор пока пред ними не появляются пристыженные, пойманные на недозволенном, сын и дочь.
Из складок своих одежд Диан Кехт достает свиток и кладет на стол перед собой. Миах смотрит на свиток, но не прикасается к нему. Потом идет к королю и встает у того за плечом, и Диан Кехту все ясно без слов.
− Каждый из нас сделал, что сделал, − говорит Миах, − и обратного хода нет. Ты, отец, предписал кормить больного овсянкой, сваренной на лекарственных травах — помогает от желудочных болезней! − и не будешь забыт в веках. Я пошел дальше. Туата не умирают, но могут быть убиты — я сделаю так, что и убить их будет невозможно. Я сделаю нас сильнее фоморов.
− Я закончил книгу по медицинской этике и деонтологии, и хотел бы, чтобы ты ее прочел, но ты для этого слишком горд.
− Я сам могу написать любую книгу!
− Нуаду, − говорит Диан Кехт, более не удостаивая сына ни словом, − если бы он сделал это с кем угодно, кроме тебя, я без всякой жалости убил бы жертву его эксперимента.
Нуаду молчит.
− Твоя рука была хороша, − наконец говорит он, показывая на отделенное от его тела серебряное сложносочлененное чудовище, − но я предпочитаю живую. Я чувствую ее сустав к суставу, а мыщцу к мышце. Она налита силой и жаждет взяться за меч. Я не отдам свою руку, Диан Кехт, если ее не возьмут силой.
− Кто я таков, чтобы сравниться с тобою силой? — сардонически вопрошает Диан Кехт.
Меж тем Миах снимает с королевской руки повязку — виток за витком, слой за слоем. Обнажается бледная кожа, покрытая веснушками и седыми волосами. И бугры мышц.
А дальше короткий вскрик, в котором протест и боль, но более всего — изумление. И Нуаду стоит над телом поверженного Миаха, и в руке у него его королевский меч, неотразимый меч из Финиаса, а Диан Кехт тоже стоит, вскочивши со своего места, а Аирмед дрожит, прижавшись к колонне. А отсеченная голова Миаха катится от подножия трона в сторону дверей этого темного покинутого чертога.
Но более всего изумлен, кажется, сам Нуаду.
− Что-то вроде этого я и имел в виду, когда предостерегал, − устало говорит Диан Кехт. — Нельзя оборачивать вспять основные законы философии, они не для того писаны. Немертвое неживое стремится обращать в неживое живое вокруг себя.
Шорох у колонны заставляет его прервать речь. Аирмед, встав на колени и скинув плащ, раскладывает на нем травы. Окровавленная голова брата лежит пред нею.
− Я знаю все, что знал он, − говорит она не поднимая глаз. — Если это вина, то я виновна столько же. Отец, позволь мне…
Диан Кехт одним движением смешивает травы.
− Нет Миаха, но останется Аирмед, − говорит он, и она поднимает изумленные глаза, потому что нечасто слышит в его голосе проявление чувств. Тогда она складывает руки на коленях и просто смотрит, оставаясь безмолвным свидетелем всему, что происходит тут.
− Если он встанет, кого, как ты думаешь, он возьмет взамен?
Нуаду, кажется, осознает, что произошло.
− Я рад, что убил не тебя, мой друг и брат, − хрипло говорит он. − Я рад, что не убил тебя, невинное дитя. Я… не желал этой смерти. Я вполне осознаю, что я натворил: я лишил мой народ целителя, а тебя — сына. Я заплачу любую виру, Диан Кехт.
Он смотрит на меч в своей руке, словно впервые понимает, сколь страшные силы подчинены ему и сколь страшным орудием они способны сделать его самого.
− Что, если она опять захочет чужой жизни, Диан Кехт?
− Даже наверняка.
− Возможно, будет лучше, если я не выйду из этого чертога?
Диан Кехт минуту обдумывает эту возможность.
− Нет, − говорит он. — Грядет великая война, и не обойдется без великой битвы. Это понятно всякому, кто умеет думать, даже если бы кое-кто не каркал о том ежечасно. Фоморы тоже не дремлют, у них есть свои предсказатели с их собственными пиар-пророчествами. Нам нужен Нуаду, но…
− Я понял.
Они встречаются глазами, и не нужна никакая вещая птица, чтобы предсказать — Нуаду не выйдет из великой битвы. Это его не пугает. Ничто не может быть страшнее пустого пыльного чертога, в котором он уже был похоронен заживо.