— Ты не можешь пойти со мной? — вдруг сказала ей Мэри, но Энн еще не успела ответить, как Мэри засмеялась и взяла свои слова назад.
И весь вечер в «Гончей» Энн, глядя на Мэри, только и думала о том, как Мэри одна на кладбище пойдет… видела, что та уже все обдумала и не отступит. Слишком уж спокойна та была, и вела себя по-прежнему, как до своей злосчастной любви: улыбалась и отпускала шуточки.
Энн была сирота, на лицо неказистая, и доброты она ни от кого, кроме Мэри, не видела, а оттого привязалась к ней всей душой. (Почему Мэри ее привечала — не знаю, но могу догадаться, что от невзрачной подружки она себе и другим еще краше казалась.) И Энн, хоть и дрожала при мысли о кладбище, решила, что она не пустит туда Мэри одну. К тому же она надеялась, что Мэри, как увидит погост, забудет свои выдумки сумасбродные и вернется домой — или она ее сможет отговорить по дороге.
Когда Энн сказала Мэри, что пойдет вместе с ней, та, понятно, обрадовалась — расцеловала ее, обняла. Но Энн в ее объятиях уже, как камень, была от страха и, когда они выбрались из дома, готова была идти с закрытыми глазами, лишь бы ничего не увидеть. При мысли, что красноглазый дьявол может посмотреть на нее, она дрожала, как осиновый лист. Ей казалось, что она умрет от одного этого взгляда.
Мэри, напротив, казалась веселой. Ничто ее не пугало: ни погасшие, слепые окна домов, мимо которых они пробирались, ни ветер, швыряющий им в лицо листья, ни шепот деревьев, ни часовенка с крестом, засеребренным на миг выглянувшей из туч луной. Только один раз она открыла рот по дороге — приказала Энн замолчать, потому что разобрала в ее шепоте слова молитвы. Энн едва успела увернуться от пощечины.
Похоронили вдову Селби на отшибе, как она и жила, и девушкам пришлось изрядно проплутать среди надгробий, прежде чем они увидели свежую могилу.
— Стой! — схватила Энн Мэри за руку. — Что там?
А над могилой трепетал огонек, больше похожий на звезду, чем на свечу.
— Началось! — довольно сказала Мэри и пошла бы вперед, если бы Энн не держала ее.
— Пусти! — зашипела она и принялась выкручивать той руку, чтобы она разжала пальцы, а Энн тихо повторяла:
— Не надо, Мэри… не надо!
И вдруг обе замерли, вцепившись друг в друга. Огонек на могилой засиял еще ярче, превратился в язык белого чистого пламени… И в ответ ему из земли тоже начал пробиваться свет, только теплый, цвета золота.
Золотой свет сгустился, замерцал… и перед окаменевшими девушками вдруг появилась вдова Селби, совершенно такая, какой она была в жизни. Белый свет тоже переменился: превратился в силуэт, похожий на человеческий, только очень высокий. Казалось, что макушка его где-то в облаках, и черт лица было не разглядеть за этим нестерпимым сиянием. Но вдова Селби тихо рассмеялась и протянула руки ему навстречу.
И тут Мэри в гневе шагнула прямо к ним.
— Стой! Мэри! Стой! — закричала Энн, а сама упала на колени, закрыв глаза, но свет пробивался сквозь веки… больше всего она боялась, что сейчас ослепнет; но вдруг вместо боли почувствовала такое спокойствие, словно ее обняла давно умершая мать. Сердце ее было переполнено, и душа ликовала.
С закрытыми глазами она видела Мэри, как черный силуэт лицом к свету: она бросилась к нему, сжав кулаки, с богохульными воплями.
И вдруг свет погас. Мэри споткнулась, запнулась о край могилы и кубарем покатилась по земле. Энн слышала, как та бьется в судорогах и истошно вопит.
Энн не сразу нашла в себе силы подойти к ней. Только когда та замолчала, Энн, не вставая, подползла к Мэри. Она перевернула ее на спину и ужаснулась: из открытых глаз текла черная кровь, а лицо исказилось воистину ведьминской злобой, так что она была сама на себя не похожа. Мэри была мертва.
Вот и вся история. В Февертоне до сих пор уверены, что они обе видели, как вдову Селби забрал дьявол, и Мэри оттого померла, а Энн покрепче оказалась и смогла заключить сделку. Лицо Мэри само за себя говорило — оно даже в гробу не разгладилось; а безродную сироту Энн вскоре после этого хозяин «Гончей» взял в жены. Она к тому же и похорошела дивно, хотя никто не мог толком объяснить, в чем эта перемена заключалась. Так что не удивительно, что жители Февертона подумали то, что подумали, и по сей день в этом убеждены. Но вам, господин собиратель, я чистую правду рассказал.
— А почему? — спросил я, боюсь, что не совсем отчетливо.
— Потому что Энн Трэверс была моей бабушкой. И я не раз в драку лез, потому что другие кричали под нашим домом «ведьма»! А если бы моя жена дочку родила, то и ей бы кричали. Слава богу, с тех самых пор в нашем роду одни мальчишки. Но здесь правде никто не поверит, хоть залезь на колокольню и ори оттуда. А вот если вы книгу напишете, где все это черным по белому… Может, изменится что.
Я глубокомысленно кивнул и посчитал нужным предупредить:
— Вряд ли моя книга, даже если она выйдет, будет способна оказать серьезное влияние на сложившееся мнение…
Может быть, выговорил я это не с первой попытки, но хозяин меня понял. Он усмехнулся:
— Да я особливо и не рассчитываю. Просто захотелось хоть кому-то рассказать, как оно по правде было. А дальше делайте с этой историей все, что вам на ум придет.
— С другой стороны, — хмыкнул он, — выручка у меня всегда большая, потому что народу до сих пор любопытно посмотреть на внука той самой Энн… Дьявольщина — что перчинка, с ней и еда сытнее, и пиво слаще. Нравится людям пугаться — так, чтобы чуть-чуть.
Я кивнул еще раз.
Обратная дорога из Февертона показалась мне просто невыносимой, хотя любезный хозяин «Гончей» сделал все, чтобы облегчить мое состояние. Трижды я чуть не потерял блокнот со всеми своими заметками, так как был слишком рассеян, чтобы думать о нем.
Неосмотрительно я отправился в путь сразу после полудня, солнце жгло все мое тело, как на решетке, ноги отзывались на каждый шаг болью во всех волдырях и мозолях, в голове словно перекатывался раскаленный камень.
Временно я решил забыть про свои «пешие» принципы и радостно уселся в кстати подвернувшийся дилижанс, болезненно морщась при каждом ухабе.
Но услышанная вчера история не отпускала меня даже в таком плачевном состоянии. Едва прибыв в свою комнату, я распахнул окно, чтобы выветрить дым от трубки моего соседа, и сел расшифровывать и записывать рассказ хозяина «Гончей». Я просидел за столом шесть часов кряду и оторвался от работы только тогда, когда эта история была написана до последней строчки.
Но и после того как рассказ о февертонской ведьме в нынешнем его виде присоединился к другим в моих тетрадях, меня продолжало мучить тягостное чувство чего-то незавершенного и незаконченного.
Я довольно долго не мог понять причину своего уныния, пока не почувствовал при взгляде на свои записи одновременно укол совести и непреодолимый импульс к действию.
В тот же вечер я принялся за работу, итогом которой стала эта скромная книга, а «Февертонская ведьма» — первым рассказом в ней.
И я надеюсь, что вы, искушенный читатель, будете еще и снисходительны. Я искренне считаю, что мною руководило не тщеславие или, вернее, не только тщеславие, когда я, дрожа, нес свою рукопись в издательство. Главным для меня было рассказать подлинную историю февертонской ведьмы — и теперь, любезный читатель, вы ее знаете.
А я больше не смею испытывать ваше терпение и откланиваюсь.
Станислав Лем
Черное и белое
Перевел с польского с рукописи Виктор Язневич
I
Огромный двор, с четырех сторон ограниченный рядами колонн. В целом представляет собой вытянутый прямоугольник. Выложен плитами из белого с небольшими прожилками мрамора. Такие же белые колонны портиков. За колоннами мрачные сводчатые галереи, темные от контраста с этим закрытым пространством, полным неподвижного солнечного блеска. Вдали, там, где колонны образуют короткую стену двора, между ними на мраморном постаменте виднеется простой алтарь, тоже весь из белого мрамора. Пусто. Издалека доносится слабый звон колокола, продолжающий ослабевать, так как в колокол уже перестали бить, а продолжает звучать он за счет затухающего раскачивания. В тени одной из колонн, возвышающейся с левой стороны двора, кто-то стоит. Нечеткая темная фигура, прячущаяся за колонной. С правой стороны выходит белая фигура в белой одежде с белой пелериной, в круглой шапочке. Лица не видно, потому что она медленно направляется к маленькому алтарю. Там опускается на колени и склоняет голову. Человек в папском белом одеянии высокорослый, широкоплечий, слегка сутулится, но еще полон сил. Стоит на коленях и молится, а солнце перемещается по небу, и поэтому тени, отбрасываемые правой стороной колоннады, удлиняются. Отблески, бегущие от мраморных плит двора, начинают достигать места, где в темноте стоит человек. Лица нельзя разглядеть, потому что его скрывает черный капюшон. Так же черна его одежда, которая напоминает не монашескую рясу, а скорее просторную одежду, которую носят на Востоке. Черный человек пошевелился, все еще продолжая стоять за белой колонной, и достал из-под одежды что-то, что моментами поблескивает металлом, тоже черным, как и он сам. Скрываясь за колонной, он высовывается из ее тени. Левой ладонью поддерживает свое правое плечо, в правой же руке, согнутой в локте, держит тяжелый револьвер и прицеливается в стоящего на коленях. Опускает руку с оружием, заходит за колонну и исчезает. Появляется на несколько колонн дальше, а вместе с тем ближе к молящемуся на коленах. Еще раз исчезает, как бы не считая расстояние достаточно близким для уверенного выстрела. Он снова появляется в десятке шагов от человека в белом и вдруг становится в позу профессионального стрелка из короткоствольного оружия: расставив согнутые ноги и вытянув руку. Раздается выстрел, после чего сразу же второй, третий и четвертый. На белый мрамор падают выбрасываемые в сторону гильзы использованных патронов. Пораженный белый человек вздрогнул, сделал небольшое движение, как будто бы хотел резко подняться, но сразу же опускается перед алтарем, его ноги сползают с мраморной подставки, он падает лицом вниз, правая рука придавливается телом, левая вздрагивает, а на белой одежде, посередине спины, немного ближе к левой стороне, там, где сердце, выступает и быстро растет красное пятно крови. Белый, лежа лицом на мраморе, без сомнения, умирает. Черный молниеносно осматривается. Видно, что капюшон закрывает ему и лицо, только глаза блестят через вырезанные в материале отверстия. Мелкими шагами подбегает к лежащему, трогает его тело ногой, на мгновение задумывается, затем поднимает оружие и добивает умирающего еще одним выстрелом. Отступает в сторону левой галереи, продолжая смотреть на убитого, на большое кровавое пятно, которое появилось рядом с первым на спине, и исчезает в темноте за колоннадой. Крупным планом показывают убитого. Он вздрогнул последний раз. Его правая ладонь слегка высунулась из-под груди. На ней блестит золотой перстень. По мраморным ступеням стекают капли крови. Слышны далекие шум, крик, топот многочисленных бегущих ног. Но никого не видно. Совершенно пусто.