Глеб всегда проходил мимо гопников, околачивающихся во дворе, не без внутреннего напряжения. К нему не придирались, он все-таки взрослый. А если бы пристали? Он в свое время занимался немного на курсах самообороны, но тут, прежде всего, надо уметь правильно разговаривать с ними. Глеб знал, у него не получится. А толку от этих курсов не было никакого.
Гопники задирали Андрея, студентика, что живет этажом ниже Глеба. Субтильный и в хипстерском прикиде (если только Глеб правильно называет) - более чем достаточно, чтобы стать объектом издевок у этой компании. Они... в общем, в переводе на более-менее цивилизованный язык, они подозревали, что он иной ориентации, и требовали, чтоб он рассказал, каким именно способом вступает в пассивные однополые связи. Понимали, конечно, что Андрей самый обычный, но так весело было и безнаказанно. Мама уговаривала Андрея одеться как-нибудь по-другому и изменить прическу. Но Андрей не хотел и продолжал ходить мимо гопников с непроницаемым лицом.
Глебу было стыдно: он, если оказывается свидетелем сцены, не может вмешаться, защитить, проходит мимо с озабоченным видом, будто очень торопится, а опаздывать никак нельзя.
Сегодня Андрей вышел из подъезда с девушкой. А тут как раз компания. Андрей, видимо, знал, что в это время их нет во дворе. А они появились. Да еще поддатые. Обступили, не дают пройти. С глумливым участием открывают девушке глаза на ориентацию ее друга, предлагают ей пойти с ними, дабы познать все радости настоящего брутального секса. (Это все, опять же, в переводе!)
- Ребята, прекращайте. Пошутили и хватит. Пошутили и хватит, - без конца повторял, причитал Андрей.
- Действительно, заканчивайте, - Глеб хотел сказать так: твердо, но и не без доброжелательности.
- Не лезь, - ответили Глебу. Здесь была и доля уважения к нему. За ним признавалось право на нейтралитет. Глеб оценил, не без удовольствия отметил это самое 'уважение', и так стыдно стало перед самим собой, и такое зло взяло. Сейчас он им...
Он не сразу сообразил, что он может сделать с ними все. Привычки, навыка, автоматизма еще нет. Колоссальным усилием воли удержался от того, чтобы проговорить желание: 'Пусть бы они исчезли'. Потому, что будет исполнено буквально. Но удержал он себя, от заданности, это рассудочное у него - чувство же требует совсем другого. Но он не позволит себе... Он поступит иначе. И тут же остановил себя - 'поступит' не он.
Андрей шагнул к Саньку, самому здоровому из компании, и страшным ударом ногой в голову опрокинул его на асфальт.
Немая сцена: гопники с отвисшими челюстями, изумленный, не понимающий, что вообще произошло, перепуганный Андрей, восхищенная девушка и, конечно же, сам Санек - принимает участие в немой сцене, самый немой здесь, по техническим причинам.
Уже дома, переваривая случившееся, Глеб вспомнил чью-то мысль о том, что жестокость, неспособность сочувствовать есть следствие недостатка воображения. И пожелал (громко, по слогам), чтобы все члены гопнической компании оказались с сегодняшнего дня носителями той самой ориентации в самом кротком ее варианте.
Он просидел над рукописью всю ночь. Пару лет назад написал роман, но его никуда не взяли. Он надеялся, что все потрясения дня помогут ему переосмыслить текст, подняться над ним, выйти на новый, недоступный ему ранее уровень. Но, кажется, нет. А если ввести в роман все случившееся с ним? Как вставную новеллу или как постмодернистский изыск. Он пытается, но... Он не просит лишнего. Только то, что положено его тексту, соразмерно ему, Глебу, его таланту, если таковой вообще есть. (Видишь, Евгеньич, я смиренен!) Пусть будет адекватный успех, и не более. Он, Глеб, хочет быть честным и перед литературой, и перед самим собой. Он молит только лишь о заслуженном успехе.
В десять утра Глеб получил письмо по электронной почте. Ответило издательство, которому он выслал рукопись два года назад. (Очень Большое Издательство.) Глеб сначала не понял, что это. А это был текст договора. И началось.
Книга на продвижении. Аффилированные с издательством критики возвестили миру явление нового гения. Им поверили - и те, кому все равно, и те, кто боялся отстать от времени, и те, кто уверен в своем праве на это самое время. Все то в романе, в чем Глеб сомневался, подозревал недостатки - подозревал, разумеется, робко и склонен был посчитать за повышенную требовательность писателя к самому себе - оказалось вдруг настолько неоспоримыми достоинствами. Провисание сюжета и занудство принимались за метафизическую глубину, логические несуразности за утонченный стеб, корявость стиля за головокружительные эксперименты, напыщенные банальности признавались то как новое слово в осмыслении бытия и истины, то как блестящая пародия на 'поиски нового слова', а в многословной чепухе, до конца так и не искорененной им самим, критика увидела виртуозный, полифонический в своем смысловом и образном содержании абсурд. Поверил ли Глеб? Трудно было не поверить. А если и остались кое-какие сомнения, он знал - следующий роман будет еще лучше, он преодолеет.