- Я так понимаю, Договор остается в силе, - наконец, говорит Глеб. - Очень жаль.
- И у тебя впереди целая жизнь, - отзывается Евгеньич.
- Так бездарно победить эту самую жизнь, - кивает своим мыслям Глеб. - И при этом не заслужить ни того, что пытался когда-то назвать 'высоким адом', ни...
- Ловлю себя на том, что хочется сказать что-нибудь утешительное, духоподъемное. Но, знаешь, Глеб, как ни смешно, конечно, но мне не нравится врать.
Глеб теперь хочет немного. Усмехается: в полном соответствии с нынешним своим 'масштабом'. Он продал яхту и деньги отдал на благотворительность. Он ни с кем не общался. Не подпускал к себе ни журналистов, ни литагентов, ни критиков. Очень Большое Издательство выстроило такой пиар: великий писатель ушел в себя, чтобы переосмыслить жизнь и создать такое! Сколько могло этот пиар удерживало, что-то даже на нем заработало, но в конце концов сдалось.
Пусть у его родителей пройдут всегдашние их болячки. Их соседка, тетя Люся, добрая женщина, Глеб в детстве ее любил, третий год как парализована, пусть она снова начнет ходить. А дочка тети Люси, Люда, тихая, скромная старая дева, пусть найдет, наконец, свое счастье.
Глеб не обольщался здесь. У него не было претензий на 'искупление' - он только вначале надеялся на него, но теперь понимает. Но это давало ему покой. Не победа над 'той силой', не попытка выторговать у нее добрыми делами для себя что-то, но хоть какая-то автономия от нее и сколько-то достоинства.
Но время шло, а тетя Люся так и осталась парализованной, Людочка так и не встретила своего суженного, вообще никого не встретила. Городской сквер, за сохранение которого боролись местные жители, несмотря на желание Глеба защитить две эти аллеи и заросли шиповника, в конце концов вырубили и начали возводить бетонную коробку. Только родителям Глеба стало лучше, но все-таки ненамного. Ни о каком избавлении от хронических заболеваний речи все ж таки не шло.
- Что опять не так с вашим кондиционером? - говорит Евгеньич. Выслушав Глеба, рассмеялся: - Но это ж настолько просто. Мог бы и сам догадаться. Надоело уже. Чтоб я когда еще заключил Договор с кем-нибудь!
- Объяснил бы сначала, - останавливает его словесный поток Глеб, - а потом уже вместе и подурачимся, и посмеемся. Если это действительно вдруг смешно.
- По условиям сделки исполняются только те твои желания, в которых ты искренен, исполнения которых ты действительно и всем сердцем хочешь. Ты вообще-то должен помнить этот пункт нашего с тобой соглашения, пусть, не спорю, он там указан довольно-таки мелким шрифтом.
- Но я же всем сердцем хочу добра... делать добро.
- Это тебе кажется, что ты хочешь. Ты думаешь, что ты хочешь. Ты веришь, что ты хочешь.
- Не может быть!
Глеб полюбил. Не увлекся, не влюбился, а полюбил. Поразился сам. Но это так - взаправдашнее и настоящее. Он всегда был комичен в своем торжестве, в своих победах над жизнью, бездарен, пусть и успешен во зле, бессилен в своих попытках добра. Но вот любовь и счастье - внезапно и незаслуженно, но доподлинно и навсегда. Он понимает сейчас.
И прошли годы, все сбылось, все так. У него уже вырос сын и подрастает дочь. Жизнь течет себе в совокупности своих смыслов. У него раньше не было никогда такого чувства жизни... такого сознания жизни. Он давным-давно выбросил тот самый кондиционер. Он научился не желать. Это не было какой-то там победой над... и не стало источником некоей мудрости. Просто.
Когда стало ясно, что телефон не уймется, Глеб снял трубку. 'Это квартира великого писателя?' Глеб узнал голос Евгеньича. 'Ты очень хочешь, всем сердцем хочешь ничего не хотеть, - сколько торжества в этом голосе. - Так что, Глеб, не думай, что ты здесь самый хитрый'. Глеб посоветовал Евгеньичу засунуть этот свой силлогизм, он сам знает куда, и бросил трубку.
Пришло время, он обнаружил червоточину в своей любви. Он любит для себя . Искренно, сильно, но для себя. Это горько, но это так. Он выдержал и такую истину о себе. Не истерил и не звал Евгеньича. Досадно только, что не понимал этого раньше. А так, хорошо, что он знает. Знание не обернулось, не могло обернуться каким-то катарсисом, не добавляло ему 'глубины' или чего-то еще в этом роде, но истина самоценна. Он это понял теперь.
Смысл, суть бытия, пределы, может, даже изъян абсолюта? Тогда он не справился с этим, слишком много в этом было его самого - его страхов, обид, надежд, риторики, нервов, ответов, рецептов, судорог и борьбы. А сейчас... это чувство вины. За то, что спрятался от 'вопросов' в любовь и в счастье? Что-то убавив тем самым в счастье, ущемив, умалив саму любовь?! А еще и эта проблема 'ада', до которого надо бы дорасти, стать достойным его, соразмерным ему или же свободным от него... И что тогда все-таки есть человек? Для чего предназначен? Он подумает об этом. Еще раз. Впервые, то есть. У него еще осталось сколько-то времени...