Ложится он, сигару просит,
Мосье Пикар ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Щипцы с пружиною, будильник
И неразрезанный роман.
Одновременно с “Графом Нулиным” был пропущен “Фауст”. Как об этом делился с М. Погодиным Пушкин, посылая ему стихи для “Московского Вестника”: “Победа! Победа! “Фауста” Царь пропустил, кроме двух стихов — “Да модная болезнь, она недавно вам подарена”...
5
“Одна из самых драматических эпох
новейшей истории...”
Милый! Победа! Царь позволяет мне
напечатать “Годунова” в первобытной
красоте.
(Письмо П. А. Плетневу 5 мая 1830 г.) 1
Особо обстояло дело с “Борисом Годуновым”, при ознакомлении с которым царь посоветовал Пушкину переделать его в традициях В. Скотта2, модного в то время писателя. С этим предложением Пушкин не согласился. Известно, что когда его уведомили о всемилостивейшем отзыве Его Величества касательно драматической поэмы, он написал в письме к А. Бенкендорфу: “Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить”. При этом он гордо добавил: “Жаль, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное”. (3 января 1827 г.)
“Борис Годунов” был первым произведением, подвергшимся царской цензуре. Работая над “Борисом Годуновым”, в глуши Михайловской ссылки, изучая историю русской смуты3, Пушкин пришел к мысли, которой никогда больше не изменял: “фундаментом русского политического бытия может явиться только монархия как единственная форма государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному характеру”4.
Если стихи Пушкина воспринимались сразу и понимались большинством современников5, то с пушкинскими поэмами, этими талантливыми поэтическими и обстоятельными экскурсами в нашу историю, обстояло дело сложнее. Н. В. Го-голь подчеркивал: “По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли кто “Бориса Годунова”, это высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа? По крайней мере, печатно нигде не произносилась им верная оценка, и они остались доныне нетронутыми”6.
За полтора века эта тема звучала с разных политических позиций. В. Е. Якуш-кин говорит, что “исследователи, разбирающие подробно николаевские взгляды Пушкина, особенно отмечают его проповедь о значении аристократического элемента, о значении дворянства... Происхождения они сложного: в нем участвовали и личная судьба, личное положение, отчасти же влияние Байрона, наконец, аристократические теории, которые Пушкин встречал у некоторых представителей революционного движения 20-х годов (известно, что тогда был составлен проект конституции с широкою ролью аристократии). Это вплотную, по мнению автора, связано с появлением новой знати — о чем поэт пишет в “Моей родословной”, и об этом есть и в прозе, в частности в его черновых тетрадях. “Пушкин,— отмечает автор,— вовсе не стоял на точке зрения безусловной дворянской гордости, что видно, например, из следующей фразы: “имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть все наши старые родословные, но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами”1.
С другой стороны, подчеркивает Якушкин, Пушкина порою незаслуженно критикуют за “непозволительное прихлебательство перед властью-победительницей”. В его стихотворениях “Клеветникам России” и “Бородинской годовщине” якобы сквозит “непозволительная насмешка над побежденными”. Автор отмечает, что взгляд Пушкина на поляков и польский вопрос сложился “еще задолго до восстания и его чувство, выраженное в стихах, не потворство официальным сферам”2. Впрочем, указанный вопрос достаточно сложен и неоднозначно представлен в нашей литературе...