Барон М. А. Корф в “Записках” (в 1848 г.) касается общего смысла начала беседы: “Я, — говорил Государь, — впервые увидел Пушкина, после моей коронации, его привезли ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его между прочим. — Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длительного молчания протянул руку, с обещанием сделаться другим”4.
Разговор с Императором осенью 1826 года, сам момент их встречи был скрупулезно обдуман. 4 сентября на рассвете Пушкин выехал из Пскова и только 8(20) сентября прибыл в Москву прямо в канцелярию дежурного генерала Потапова. Там его продержали до четырех часов(!) и немытого, небритого, невыспавшегося и больного повезли дальше, на прием к Государю, в Чудов дворец. Государь, конечно, не мог не заметить, как человек военный, общий утомленный и дорожный вид Пушкина. (Отметим, что, возможно, он на такую реакцию и рассчитывал, спланировав встречу буквально по минутам.) При таком ходе вещей поэт ожидал суровой встречи с непредсказуемыми последствиями.
Об этой встрече в передаче третьих лиц приобрели известность факты, дающие основание полагать, что речь у них шла, кроме восставших декабристов, о цензуре, о Петре Великом, о литературе и истории России. Вот что говорит об этой встрече А. Мицкевич в передаче кн. П. А. Вяземского: “Император Николай отменил строгие меры, принятые в отношении Пушкина. Он вызвал его к себе, дал ему частную аудиенцию и имел с ним продолжительный разговор. Это было беспримерное событие: ибо дотоле никогда русский царь не разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, но который в России гораздо менее, чем пролетарий на Западе: ибо хоть Пушкин был и благородного происхождения, но не имел никакого чина в административной иерархии... В сей достопамятной аудиенции Император говорил о поэзии с сочувствием. Здесь в первый раз русский Государь говорил о литературе с подданным своим... Он ободрил поэта продолжать занятия свои, освободил от официальной цензуры. Император Николай явил в этом случае редкую прони-цательность: он сумел оценить поэта; он угадал, что по уму своему Пушкин не употребит во зло оказываемой ему доверенности, а по душе своей сохранит признательность за оказанную милость...” (Подчеркнуто мною. — И. С. )5. Об этом же он писал князю П. А. Вяземскому 10 июля 1826 года: “Бунт и революция мне никогда не нравились”.
По словам Пушкина, Государь в разговоре с ним заметил: “Довольно подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь, отныне я сам буду твоим цензором”.
Вместе с помилованием Пушкина, любимого поэта передовой части дворянства, вольнолюбивой молодежи, многое приобретал и Монарх, демонстрируя, что идет дорогой просвещения, вослед великому Петру, как о том мечтал Карамзин и его влиятельные друзья. Напомним, что новый царь был одинок, к нему еще только присматривались и от него ждали разумных, продуманных первых шагов. А Государь уже пролил кровь при вступлении на престол. Как позже он вспоминал, эта минута была для него самой страшной за все время последующего правления.
П. Яковлев, брат лицейского товарища поэта, писал: “Судя по всему, что я слышал и видел, Пушкин здесь на розах. Его знает весь город, все им интересуются, отличнейшая молодежь собирается к нему”1.
О Пушкине говорили буквально все, даже те, кто не любил, не понимал и не читал стихи. Анна Оленина в дневнике так записала: “Пушкин только что вернулся из шестилетней ссылки. Все — мужчины и женщины — старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие — чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие почтения к гению, но большинство — потому что он был в милости у Государя Николая Павловича, который был его цензором”2.
Известно, что вечером этого исторического для Пушкина дня, на балу у маршала Мармона, герцога Рагузского, французского посла, Государь подозвал к себе гр. Блудова и, как записал это П. И. Бартенев, громогласно объявил: “Я ныне долго говорил с умнейшим человеком России”. Эта оценка создавала благосклонный образ нового Монарха, Монарха-Просветителя, умного и справедливого правителя, отнесшегося к нему иначе, чем его царственный брат. Еще известно, что Пушкин на вопрос Государя, где бы он находился в день 14 де-кабря, быстро и смело ответил, что был бы на Сенатской площади. Больше ничего неизвестно. Стало быть, царь, удивленный таким ответом поэта, провозгласил его тем же вечером умнейшим человеком России. Получается какая-то нестыковка. Известно, что дело декабристов только было закончено и сопряжено оно с рядом мучительных этических моментов, когда представители лучших фамилий были направлены на виселицу, часть их пошла по этапу в Сибирь, Пушкин же находился в ссылке, благодаря судьбу, что влачил свое существование не так далеко от обеих столиц. Ему запрещено было видеться с друзьями. За ним следил даже собственный отец. И вдруг за столь дерзкий ответ его называет Государь умнейшим человеком?! Обыгрывалась версия — Пушкин — певец декабризма, несмотря на страшные испытания, рискуя жизнью, бесстрашно бросает царю смелые, но все-таки непродуманные слова.
Пушкин, став героем, “повелителем и кумиром”, по определению кн. П. Л. Вя-земского, таким и остался. Правда, пришлось поменять место жительства — в Москве его сильно задевали рассуждения о том, что пел лесть Императору и что занимался “ласкательством”. Хотя в это время он пишет почти одновременно “Пророк”, “Послание в Сибирь” и записку “О народном воспитании”.
Видимо, на это и рассчитывал Царь, когда на большом рауте сообщал, что Пушкин — умнейший человек в России! И сказал он это именно Блудову. Надо представить царское окружение. Новый Император искал понимания, поддержки, и Блудов не был случайным человеком, к которому в первую же минуту обратился Государь на балу. Это было время триумфа Блудова, близкого знакомого Карамзина, известного и уважаемого в обществе историка, историографа Александра I. Государь был его цензором, его мнением дорожила Императрица Мария Федоровна. Блудов просил за Пушкина перед царем, пытаясь помочь ему в изгнании. Государь преследовал цель: создать мнение, что Пушкин понят, прощен и по достоинству оценен им. Тем самым выполнялась просьба историографа, с одной стороны, а с другой стороны, Д. Блудов был лучшим глашатаем важного царского поступка. Исторического решения.
В это время Блудов возглавлял (вслед за царем) следственное дело по декабристам, но и это было не самым главным и принципиальным. Он был вхож в самые респектабельные дома. Он делал головокружительную карьеру, став со временем Председателем Госсовета — одновременно Президентом Академии наук! Лучшего глашатая своим идеям и суждениям трудно было отыскать в целом свете!
Между прочим, граф Блудов был родственником Г. Р. Державина, с молодых лет снискал дружбу Н. М. Карамзина, а через него и И. Дмитриева, он был другом Жуковского, Пушкина, Дашкова, Уварова и Батюшкова. Он был арзамасцем, известным под именем “Кассандра”. Именно ему, как последователю своего учения, завещал Н. М. Карамзин завершение издания “Истории Государства Российского” (12-го тома). Этот человек имел обширные связи, подобающее место в высшем обществе. Его роль была блистательна и благотворна!
Исследователи творчества Пушкина долго бились над загадкой этой встречи, удивившей многих. Что же произошло между Императором и поэтом? Некоторые склонны считать, что, видимо, Пушкин прочитал какие-то неизвестные стихи, которые он на всякий случай с собою захватил. (Как версию, выдвигали предпо-ложение, что у него в кармане лежало стихотворение “Пророк”, критиковавшее правление Александра Благословенного).