За полтора века эта тема звучала с разных политических позиций. В. Е. Якуш-кин говорит, что “исследователи, разбирающие подробно николаевские взгляды Пушкина, особенно отмечают его проповедь о значении аристократического элемента, о значении дворянства... Происхождения они сложного: в нем участвовали и личная судьба, личное положение, отчасти же влияние Байрона, наконец, аристократические теории, которые Пушкин встречал у некоторых представителей революционного движения 20-х годов (известно, что тогда был составлен проект конституции с широкою ролью аристократии). Это вплотную, по мнению автора, связано с появлением новой знати — о чем поэт пишет в “Моей родословной”, и об этом есть и в прозе, в частности в его черновых тетрадях. “Пушкин,— отмечает автор,— вовсе не стоял на точке зрения безусловной дворянской гордости, что видно, например, из следующей фразы: “имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть все наши старые родословные, но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами”1.
С другой стороны, подчеркивает Якушкин, Пушкина порою незаслуженно критикуют за “непозволительное прихлебательство перед властью-победительницей”. В его стихотворениях “Клеветникам России” и “Бородинской годовщине” якобы сквозит “непозволительная насмешка над побежденными”. Автор отмечает, что взгляд Пушкина на поляков и польский вопрос сложился “еще задолго до восстания и его чувство, выраженное в стихах, не потворство официальным сферам”2. Впрочем, указанный вопрос достаточно сложен и неоднозначно представлен в нашей литературе...
“Бориса Годунова” Пушкин вынашивал долго. Как он чистосердечно писал: “Передо мной трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал раб Божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333 на городище Ворониче. Каково?” ( Курсив мой . — И. С. ). (Письмо П. А. Вяземскому 13 июля 1825 г.) Сказано азартно, может быть, озорно даже, но с глубоким знанием традиций летописания!
А. Н. Вульф, приятель поэта, записал: “Рассказывал мне Пушкин, как Государь цензирует его книги; он хотел мне показать “Годунова” с собственноручными Его Величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницею”3.
Вот как об этом же написано у Смирновой: “Пушкин поднес мне “Бориса Годунова”. Сегодня вечером Государь говорил о нем с Императрицей. Он сказал, что ему нравится монолог, сцена Дмитрия с Мариной и сцена в монастыре, так как она обрисовывает характер Самозванца. Но Государь прибавил, что не верит тому, что это был Отрепьев; он думает, что Самозванец был литвин или галицкий авантюрист: невозможно, чтобы Отрепьев, воспитывавшийся в Москве, мог говорить по-польски и знать латынь. Он был послушником, а монахи тогда были совершенно невежественные. Е. В. сказал, что сцена смерти Бориса — великолепна”. В разговоре она спросила мнение царя о том, какие части ему нравятся более всего. Император ответил: “Сцена, где Борис дает советы сыну, советы отца-Государя, сцена монаха Пимена и сцена в саду между Мариной и Дмитрием”. Об этой сцене П. А. Плетневу 7 января 1831 года, в письме из Москвы Пушкин писал, что здесь замечают: “самозванец не должен был так неосторожно открыть тайну свою Марине, что с его стороны очень ветрено и неблагоразумно”. Как бы то ни было, “Борис Годунов” имел большой успех, на который Пушкин не рассчитывал. Хотя, закончив произведение, удовлетворенно воскликнул: “Ай да Пушкин, ай да сукин сын!” Конечно, успех был оправдан. Трагедией зачитывались в обеих столицах.
Историческая драма в стихах “Борис Годунов”, по мнению современных исследователей, в какой-то степени, как выяснилось, предопределила в сентенции общечеловеческого характера Завещание Императора Николая Павловича. Он так же, как и князь Владимир в своем обращении к детям, более известном под названием “Поучение Мономаха”, стремится дать своему наследнику Александру советы, как себя вести в сложных ситуациях, рекомендации, как прекратить возможные смуты и волнения, как входить в обязанности Правителя, как обращаться с членами царской семьи и подчиненными.
Завещание самого Императора, составленное летом 1835 года, в некоторых моментах всецело совпадает с основным текстом “Бориса Годунова”. В это время Николай Павлович ездил в Калиш на встречу с Императором Фридрихом-Вильгельмом Прусским. Его предупредили, что могут быть волнения среди поляков, ехать небезопасно, и поэтому Государь даже составил завещание, а наследника с собою не взял. Оно, конечно, не являлось политическим завещанием в полном смысле этого слова. В нем есть своеобразное заключение, основная мысль которого состоит в том, что надо владеть царством. Этот вопрос имел особую силу, так как царю, пережившему ужас 14 декабря, польский мятеж, чувствовавшему (особенно в первый период правления) себя крайне изолированно, было о чем подумать в период подготовки этого исторического документа. Оно написано в торжественно-приподнятом настроении:
“Бойся своей совести”, “на одного (Бога) возлагай всю твою надежду”, “Будь кроток, обходителен и справедлив” и т. д. (Напомним, что Наследник был еще очень молод!)
Вместе с тем завещание по плану и по своему составу “всецело совпадает с последним монологом Бориса Годунова: советы, как предотвратить возможные смуты при вступлении на престол, как постепенно входить в обязанности Правителя, наставления касательно обращения с членами царской семьи” 1.
Для большей убедительности приведем несколько совпадений мыслей в текстах обоих произведений:
Ты с малых лет сидел со мною в Думе, Когда все приведено будет в порядок,
Ты знаешь ход державного правленья; вели призвать себе совет и объяви, что
Не изменяй теченья дел. Привычка ты непременно требуешь во всем су- Душа держав. Я ныне должен был ществующего порядка дел, без малей-
Восстановить опалы, казни — можешь шего отступления, и надеешься, что
Их отменить; тебя благословят, каждый усугубит усилия оправдать
Как твоего благославляю дядю, мою и твою доверенность... Сначала,
Таким образом, поэт, прекрасно знавший историю отчизны, своей исторической драмой подвел Императора Николая Павловича к русскому прошлому, традициям престолонаследия. “Пушкинский монолог отнюдь не имеет значения стилизации и поэтического воспроизведения известного момента в истории Руси в том, что в этот момент является специфически русским. В том образе правителя, который начертал Б. Годунов для Феодора, а в своем завещании — Николай I для Александра, ярко выступают черты православного царя, носителя идеи “Государства Правды”. Монолог Бориса Годунова навеян лишь в весьма малой степени старорусской литературой.
На события, происшедшие в Москве в 1605 г., взглянул Николай сквозь призму пушкинской трагедии”2. Русское прошлое, воскрешенное Пушкиным, привлекло в 1835 году внимание Николая I тем, что оно служило предостерегающим и поучительным примером.
Как позже указал В. О. Ключевский, основной причиной смуты является “неспособность лидеров продолжать игру с толпой”. Он прозорливо отмечал, что “смута — время потрясений, тревог и разрухи. Развал экономики, разрыв общественных связей, включая межнациональные, бегство людей из “горячих” точек, внутренние войны и т. п.”. Пушкин удивительно четко, исторически верно поэтически начертал народные чувства в момент величайшего напряжения сил.
И не случайно трагедия “Борис Годунов” была высоко оценена современниками. (Еще 3 ноября 1826 года А. И. Тургенев, находящийся в это время в Париже, писал брату Николаю: “Пушкин написал прекрасную трагедию “Годунов”. Вяземский называет ее “зрелое и возвышенное произведение”. Ум его развернулся. Душа прояснилась. Он возвысился до высоты, которой еще не достигал”.) В Москве в 1826 году Пушкин читал драму семь раз1. На третий же день по приезде в Москву из ссылки, 10 сентября, Пушкин прочел новое свое произведение С. А. Соболевскому, затем не менее двух раз читал его у кн. П. А. Вя-земского и два раза (25 сентября и 12 октября) — у Веневитиновых. Об одном из таких чтений историк М. П. Погодин, недавно познакомившийся с Пушкиным, в восхищении писал: “..мы все как бы обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Один вдруг вскочит с места, другой вскрикнет. У кого на глазах слезы, у кого улыбка на губах. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца — “Тень Грозного меня усыновила”... Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. “Эван, эвое, дайте чаши!” Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему было приятно наше внимание. Он начал нам, поддавая пару, читать свои песни...… потом начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя на плахе на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую создал он в голове, гуляя верхом на лошади, а потом позабыл наполовину, о чем глубоко сожалел. О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь! Не помню, как мы разошлись, как кончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так потрясен был весь наш организм”.