Вообще, понятие “молвы”, “разговора” чрезвычайно важно для твор-чества Веры Галактионовой в целом, а для романа “На острове Буяне” — тем паче. Она обладает даром слышания человеческой речи во всех ее особенностях и оттенках и умеет передать ее на письме с такой точностью и проникновенностью, что неискушенный читатель может задаться вопросом: да действительно ли эти люди так говорят? Но дар Галактионовой глубже и объемнее, чем просто дар слышания.
Михаил Бахтин в свое время дал универсальную характеристику личности, существующей в художественном мире Достоевского: “Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А. По художественной мысли Достоевского, подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть, как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, “заочно”. Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она с а м а ответно и свободно раскрывает себя”.
В подтверждение этой мысли Бахтин сослался на Оскара Уайльда, который видел главную заслугу Достоевского-художника в том, что он “никогда не объясняет своих персонажей полностью”. Герои Достоевского, по словам Уайльда, “всегда поражают нас тем, что они говорят или делают, и хранят в себе до конца вечную тайну бытия”.
Этим и отличается подлинное художественное произведение от беллет-ристики, содержание которой всегда можно определить в нескольких словах: о чем написано произведение. Но вечная тайна бытия определению не поддается — можно лишь внимать ей, воспринимая художественное слово как связующую нить с незримым миром, энергия которого неумолимо и властно влияет на нашу земную жизнь... Кеша Шальин, “пустоброд”, по точному и беспощадному определению девочки, встреченной им на кладбище, не собирается лежать рядом с “плебеями”, и слыша в ответ “уходи на свое кладбище”, проваливается в овраг, как в преисподнюю, а на самом деле впервые ощущает объятия матери-земли: “И Кеше было покойно лежать в снегу, будто в глубокой колыбели — или в холодной перине, послушно принявшей точные очертания его тела. “Все будет по-другому... Совсем по-другому...” — беззвучно плакал Кеша на дне оврага, понимая, что жив, и был счастлив спокойным и кротким счастьем, пока не почувствовал, как зябнет затылок...”
Выползши из оврага по следам рыжего кота, тут же расставшись с мечтаниями, что “все будет по-другому”, вспомнив о себе, любимом, он снова встречается со смертью — продолжением жизни в иной ипостаси, когда ушедший человек продолжает заботиться о близких, еще несущих свой крест на этой земле. С тайной взаимопроникновения зримой и незримой ипостасей человеческого бытия, разгадать которую ему не дано.
“На улице не было ни души. Только впереди, по узкой тропе, протоп-танной в снегу, медленно плелась сгорбленная старуха в длинном черном пальто, с клюкой и держалась за поясницу. Он нагонял ее довольно быстро. Однако черная старуха вдруг суетливо качнулась прямо перед ним, словно собираясь завалиться на бок, но сделала неожиданно широкий шаг в сторону, к низкому освещенному окну совсем небольшой избенки. И Кеша уставился на комнатный свет во все глаза, поверх замершей у стены старухи — окно было приотворено на улицу, словно летом.
— Что высишься, о убогий человече? — доносилось оттуда чье-то заунывное, распевное чтение. — Кал сый и гной. Что дмешися и выше облак высишься? Домысли состав свой. Яко земля вон, и паки в землю пойдеши...”
Черная незнакомая старуха подходит к открытому окну и, недовольная сонным монотонным чтением Писания, ударяет концом клюки в стенку гроба. Переполошившиеся родные покойного вскакивают со словами: “Да чуть из гроба не выпрыгнул Данила-то!..” — “А сказал, что ль, чего?” — “Спросил он!... “Как вы... поели?!!” — спросил!” — “Уж как привык при жизни-то за всех радеть, обо всех печалиться, так после смерти и не остановится никак”.
И смех, и грех? Все соединяется в едином течении полноводной реки жизни, где нет понятия небытия, где слово и деяние едины, где древняя православная молитва и Индрик-зверь существуют в нерасторжимом единении в сознании людей, которые кажутся пришлому Кеше какими-то допотопными существами.
“Жуть во мраке, — оглядывался Кеша на нее, бредущую с горы в морозном, лунном свете.— Жуть! Жуть!
Старуха в черном плюшевом пальто услышала его. И ответила из-под звезд внятно и отрешенно, опершись на клюку подбородком:
— Ты. Мало. Хоронил. Лебедик”.