В писательской организации, которая размещалась тогда в сером монолитном здании Дома книги на улице Ленина, я застал только двух писателей — прозаика Федора Голубева и поэта Николая Корнеева. Они, приняв мою рукопись и даже не заглянув в нее, сказали только, что в конце августа намечается областной семинар молодых авторов и что, возможно, меня пригласят на него. А месяца полтора спустя из Курска пришло письмо. На официальном бланке писательской организации меня приглашали принять участие в областном литературном семинаре.
Нас, “семинаристов”, оказалось совсем мало, кажется, человек пять. Зато руководителей семинара было намного больше. Помимо уже знакомых Федора Голубева и Николая Корнеева были здесь и другие неизвестные мне писатели. В отличие от нас, смиренно пристроившихся на краешках стульев в углу довольно вместительной писательской комнаты, они вольготно сидели у окна напротив, по обе стороны массивного стола, за которым уверенно восседал уже немолодого возраста сухощавый мужчина с зачесанной набок темноволосой челкой. Его проницательные, с умным прищуром глаза время от времени мимолетно оглядывали нас, сидевших в углу. Все мы уже знали, кто этот человек: то был известный на всю страну писатель, автор знаменитых “Районных будней” Валентин Владимирович Овечкин.
— А что это ты, товарищ Носов, уселся не на своем месте? — вдруг усмешливо-весело обратился В. Овечкин к человеку в клетчатой рубашке, скромно сидевшему рядом с нами. — Давай, брат, подсаживайся к нашему столу...
Со стула неспешно поднялся крупнолицый мужчина лет тридцати восьми, довольно рослый и широкий в кости, с густой каштаново-медной шевелюрой. Он как-то немного вперевалку прошел на противоположную сторону, где разместились его старшие собратья по перу, присел на свободный стул. “Так вот он какой — Евгений Носов!” — мысленно встрепенулся я и потом уже в продолжение всех наших семинарских занятий почти не спускал с него глаз. Почему именно Евгений Носов вызвал у меня такой пристальный интерес? Ведь на этом же семинаре также впервые увидел я и прославленного писателя-деревенщика Валентина Овечкина, имя которого было тогда у всех на устах, и уж такая масштабная фигура по всем статьям должна была прежде всего приковать к себе мое особенное внимание. Теперь, задним числом, я могу, пожалуй, беспристрастно, как бы со стороны объяснить тогдашнее мое исключительное пристрастие к Носову, а не к Овечкину. Все дело, видимо, в том, что Валентин Овечкин в моих глазах был величиной недосягаемой, этаким литературным “полубогом”, к которому боязно было даже приблизиться... А Евгений Носов воспринимался как свойский человек, к тому же вчерашний газетчик, ставший писателем, с которым запросто можно было пообщаться и о чем угодно поговорить. Ну и, конечно же, играл тут еще свою особенную роль носовский литературный язык, который с первого же прочитанного его произведения (это, помнится, был опубликованный в “Курской правде” полный невыразимой поэзии рассказ-этюд “Лесной хозяин”) сразу же покорил меня своей живописностью и лирической проник-новенностью. Уже много позже, в пору зрелости носовского таланта, я прочитал высказывание известного столичного критика: “Обаяние произведе-ний Евгения Носова — в обаянии его языка”. Вот и я тогда, наверное, сам не вполне осознавая этого, всецело подпал под обаяние ранней носовской прозы...
Что осталось в памяти от того очень давнего литературного семинара? В общем-то скучноватый назидательный разбор наших беспомощных сочинений, попытки отыскать в обсуждаемых рукописях хоть какие-нибудь проблески литературных задатков и еще глубокомысленные и маловразумительные советы “учиться у классиков”. Пожурили за неумелость всех (кого больше, кого меньше), однако же ни одному из нас не сказали, что взялся, дескать, не за свое дело, что не стоит понапрасну изводить бумагу... Словом, надежду оставили каждому.
— Твои рассказы, пожалуй, более связные, чем остальные, — сказал мне Евгений Носов, когда мы по завершении семинара вместе вышли на улицу и я вызвался проводить писателя до его домика на тихой улице Ломоносова, где он тогда жил. — Но все равно, — продолжал писатель, — это никуда не годится. Так писать нельзя. В общем, не обижайся, но наплюй ты на эти свои сочинения, забрось их и принимайся за новые…