Тридцать пять лет назад Александр Солженицын вещал: “Да растопись завтра только льды одной Антарктиды — и все мы превратимся в тонущее человечество — кому вы тогда будете тыкать в нос “классовую борьбу”?” Распутин вспомнил эти слова, когда произносил свою речь на вручении Солженицынской премии. Льды Антарктиды не растаяли — произошла геополитическая катастрофа с разрушением Советского Союза и в самых острых формах развернулась борьба цивилизаций. Русская литература была, будет и останется оружием в этой борьбе, как бы и кому ни хотелось выбить его из наших рук.
Под нашими ногами не льдина, а многослойная многовековая почва, даром что кажется — захлестывают ее мутные волны. Bсe минется — одна правда останется. Схлынет и эта напасть. Ведь даже по тем же рыночным законам конкуренции можно себе представить, что было бы, выйди книги “Андреевского флага” — те же “Посещение” Леонида Бородина, “Повести последнего времени” Владимира Крупина, “Крылатый дом” Веры Галактионовой, да и книги самого Распутина миллионными тиражами. Мгновенно людям стала бы ясна цена всего, что слепит им сейчас глаза глянцевыми обложками. Власть не желает этого, ибо ее, при всей кажущейся самоуверенности и безапелляционности действий, охватывает суеверный страх при мысли, что объемное, чистое, целомудренное русское художественное слово, исполненное глубокого смысла, дойдет до современного русского человека во всей своей полноте.
Но... Будет и на нашей улице праздник.
А сверкающие лайнеры... Что ж, пусть помнят о судьбе “Титаника”.
“Есть еще океан”, — сказал Александр Блок.
Лев Конорев • "Зову к святому и каторжному труду..." (Наш современник N1 2004)
Лев Конорев
“ЗОВУ К СВЯТОМУ
И КАТОРЖНОМУ ТРУДУ...”
(Из воспоминаний о Евгении Носове)
Впервые Евгения Ивановича Носова я увидел в начале шестидесятых на областном семинаре молодых литераторов, проходившем в стенах Курской писательской организации. Но имя его мне уже было хорошо известно по публикациям в газете “Курская правда” и областном альманахе “Простор”, а главное — по его изданной тогда в Курске первой книге рассказов “На рыбачьей тропе”, купленной мною в нашем райцентровском магазине. Я и сегодня, столько лет спустя, в подробностях вижу перед глазами красочную обложку с изображением молодого рыбака в широкополой шляпе и простецких брюках с закатанными до колен штанинами, стоящего босиком на речном берегу с прижатым к плечу удилищем и нанизывающего на крючок наживку...
Те рыбачьи рассказы-новеллы, очень лиричные и живописные, перечи-танные по нескольку раз, я знал почти наизусть. Надо представить себе молодого журналиста-самоучку из захолустной районной газеты, где я работал в ту пору, к тому же пытающегося сочинять бесхитростные “расска-зики” и даже печатать их в своей двухполосной “районке”, чтобы понять, ч т о значила для меня книга писателя-земляка, который, я это знал от других, сам еще недавно тоже работал в газете, правда, областной. И вот, вдохновленный носовской книгой, как-то в начале лета набрался смелости и поехал из своего Беседино в Курск, чтобы показать “настоящим” писателям рукопись трех своих рассказов, кое-как отстуканную нашей редакционной машинисткой на старенькой дребезжащей машинке с западающими буквами.
В писательской организации, которая размещалась тогда в сером монолитном здании Дома книги на улице Ленина, я застал только двух писателей — прозаика Федора Голубева и поэта Николая Корнеева. Они, приняв мою рукопись и даже не заглянув в нее, сказали только, что в конце августа намечается областной семинар молодых авторов и что, возможно, меня пригласят на него. А месяца полтора спустя из Курска пришло письмо. На официальном бланке писательской организации меня приглашали принять участие в областном литературном семинаре.
Нас, “семинаристов”, оказалось совсем мало, кажется, человек пять. Зато руководителей семинара было намного больше. Помимо уже знакомых Федора Голубева и Николая Корнеева были здесь и другие неизвестные мне писатели. В отличие от нас, смиренно пристроившихся на краешках стульев в углу довольно вместительной писательской комнаты, они вольготно сидели у окна напротив, по обе стороны массивного стола, за которым уверенно восседал уже немолодого возраста сухощавый мужчина с зачесанной набок темноволосой челкой. Его проницательные, с умным прищуром глаза время от времени мимолетно оглядывали нас, сидевших в углу. Все мы уже знали, кто этот человек: то был известный на всю страну писатель, автор знаменитых “Районных будней” Валентин Владимирович Овечкин.
— А что это ты, товарищ Носов, уселся не на своем месте? — вдруг усмешливо-весело обратился В. Овечкин к человеку в клетчатой рубашке, скромно сидевшему рядом с нами. — Давай, брат, подсаживайся к нашему столу...
Со стула неспешно поднялся крупнолицый мужчина лет тридцати восьми, довольно рослый и широкий в кости, с густой каштаново-медной шевелюрой. Он как-то немного вперевалку прошел на противоположную сторону, где разместились его старшие собратья по перу, присел на свободный стул. “Так вот он какой — Евгений Носов!” — мысленно встрепенулся я и потом уже в продолжение всех наших семинарских занятий почти не спускал с него глаз. Почему именно Евгений Носов вызвал у меня такой пристальный интерес? Ведь на этом же семинаре также впервые увидел я и прославленного писателя-деревенщика Валентина Овечкина, имя которого было тогда у всех на устах, и уж такая масштабная фигура по всем статьям должна была прежде всего приковать к себе мое особенное внимание. Теперь, задним числом, я могу, пожалуй, беспристрастно, как бы со стороны объяснить тогдашнее мое исключительное пристрастие к Носову, а не к Овечкину. Все дело, видимо, в том, что Валентин Овечкин в моих глазах был величиной недосягаемой, этаким литературным “полубогом”, к которому боязно было даже приблизиться... А Евгений Носов воспринимался как свойский человек, к тому же вчерашний газетчик, ставший писателем, с которым запросто можно было пообщаться и о чем угодно поговорить. Ну и, конечно же, играл тут еще свою особенную роль носовский литературный язык, который с первого же прочитанного его произведения (это, помнится, был опубликованный в “Курской правде” полный невыразимой поэзии рассказ-этюд “Лесной хозяин”) сразу же покорил меня своей живописностью и лирической проник-новенностью. Уже много позже, в пору зрелости носовского таланта, я прочитал высказывание известного столичного критика: “Обаяние произведе-ний Евгения Носова — в обаянии его языка”. Вот и я тогда, наверное, сам не вполне осознавая этого, всецело подпал под обаяние ранней носовской прозы...
Что осталось в памяти от того очень давнего литературного семинара? В общем-то скучноватый назидательный разбор наших беспомощных сочинений, попытки отыскать в обсуждаемых рукописях хоть какие-нибудь проблески литературных задатков и еще глубокомысленные и маловразумительные советы “учиться у классиков”. Пожурили за неумелость всех (кого больше, кого меньше), однако же ни одному из нас не сказали, что взялся, дескать, не за свое дело, что не стоит понапрасну изводить бумагу... Словом, надежду оставили каждому.