— Вот ты приехал, значит год прошел,— продолжал тем временем антиквар, убирая с низкого столика красного дерева раскиданные безделушки. — А что этот год мне дал? Только седины прибавил да морщин. Правда, пару копеек я-таки отложил на внука...
Я уселся в глубокое кресло у столика, а Дэвид вынес откуда-то из-за занавески два бумажных стаканчика с жидким американским кофе. Затем подошел к полке и достал небольшую папку.
— Посмотри... Недавно принесли.
Прихлебывая из стаканчика горячую жидкость, я пролистал акварели. Ничего стоящего, что заинтересовало бы меня, в папке не нашлось, и я отложил ее в сторону.
— Я знаю, Алек, тебя интересуют только русские,— почему-то с грустью произнес старик. — Но сейчас у меня ничего нет... Впрочем, был у меня один портрет... даже не портрет, а так, карандашный набросок...
— Чей?
— Польша тебя интересует? Был у меня портрет одного польского композитора. Стравинский, может быть, слышал?
— Слыхал, — я усмехнулся, но тут же вспомнил рассказ Лешки Ланина про разговор с польским галерейщиком паном Дымбой. Неужели тот самый портрет? Доказывать, что Игорь Стравинский — русский композитор, было бессмысленно.
— А кто автор рисунка?
— Сейчас не помню, но в Польше его хорошо знают.
— И подпись есть?
— Рисунок подписан инициалами. — Дэвид поскреб свою бороду. — Мне называли фамилию, но я что-то запамятовал.
— А какие были инициалы, помнишь?
— Конечно, как не помнить?.. Жирным карандашом, в такой, знаешь, свободной манере подпись... Так же, как и рисунок — легко, одним росчерком... Люцик сразу же подтвердил: это, говорит, известный польский художник...
— Так какие же инициалы стояли под рисунком?
— Я же об этом и говорю! Большими буквами подпись: “Ю.” и “Пи.”.
Я попытался расшевелить свою память. Во-первых, ясно как день, что никакой это не “Стравинский”, значит, нужно выяснить художника. Во-вторых, первая буква “Ю” наверняка означает имя. Фамилия начинается на букву “Пи”. Может быть, какой-то Юзеф Плавинский... Надо будет поискать в справочнике.
— А где же сам рисунок? Продал?
— Подарил. На свадьбу. Уж очень он Люцику понравился. Сказал, что будет собирать польских художников.
— Кто такой Люцик?
— Да я же говорю — зять мой. Вот уже полгода, как они поженились. Люцик из Польши приехал, здесь в булочной работает. Шустрый парнишка...
Я глянул на часы — пора было ехать дальше. Протянул старику руку:
— На обратном пути из Вермонта загляну.
Антикварщик вышел провожать. Выглядел он расстроенным — впервые за многие годы нашего знакомства я ничего не купил у него.
— А этот Люцик далеко живет? — попробовал я последнюю попытку взглянуть на рисунок.
— Уехали они. В Чикаго, к его родителям погостить. Вернутся через неделю.
Я махнул старику рукой и сел в машину. Выезжая на шоссе, я увидел в зеркальце, что Дэвид все еще стоит на крыльце, почесывая бороду.
Штат Вермонт, г. Нортфильд.
Два летних месяца в Русской школе Новичского университета пролетели, как всегда, стремглав. Лекции, семинары, симпозиумы, внеклассная работа со студентами... В выходные дни я брал удочку и ранним утром уезжал к горному озеру ловить форель.
Как-то вечером в университетском баре я заметил уже слегка поддавшего Сташека Кашинского, преподавателя польского языка. Пробравшись к нему сквозь толпу студентов, глушивших всякие пепси и кока-колы, я спросил, не помнит ли он польского художника с инициалами “Ю.Пи.”? Почему-то этот “Стравинский” не выходил у меня из головы. Сташек оторопело уставился на меня, явно не понимая, о чем я спрашиваю. Пришлось еще раз повторить, после чего Сташек сморщил лоб, напрягая свой интеллект.
— Генрих Семиредский... Адам Червыл... Кто еще?.. Владислав Ротко...
Нет, все это было далеко от “Ю.Пи.”. Мы посмеялись над нашей дремучестью, я поблагодарил Сташека и твердо решил забыть эти “польские дела”, во всяком случае, на долгое время.
Из Вермонта в Нью-Йорк я несся по хайвею. К антиквару Дэвиду не заезжал, нужно было торопиться: через два дня я улетал в Испанию.
г. Нью-Йорк, Maнxеттен.
... дверь с шумом распахнулась — на этот раз упала с полки монография. Я заваривал свой любимый зеленый чай. Худущий и длинный, как макаронина, Леха Ланин бросил свою сумку на диван и тут же, следом, туда же опрокинул свое тощее тело.
— Докладываю, — начал он, профессионально сворачивая пробку с “Бекса”. — Вчера поздно вечером сподобилось вновь лицезреть этого “сундука” из польской галереи...
Я налил ароматный зеленый напиток в голубую китайскую пиалку.