Любопытны мысли о воспитании, высказанные Астафьевым на этой же конференции.
— Я помню старую школу, когда красный карандаш чудом казался. Но, несмотря на бедность, жизнь била ключом, ставили мы и свои спектакли. Вот я и думаю, что не Большой театр надо в деревню везти, как тут кое-кто предлагает, а налаживать самодеятельность в школе. От того, что вы, театралы, сегодня делаете, веет абстрактным гуманизмом. Само разделение театра на детский и взрослый — условно. И в детской литературе благовоспитанные дамы-редакторши перестраховываются. Детям не надо сюсюканья, ведь навязывание им какого-то произведения производит обратное действие.
Почему в наше время дети в раннем возрасте развиты, а с годами тупеют? Немалую лепту в это отупение вносит массовая культура. В годы моего детства в Игарке был прекрасный театр, организованный актрисой Пашенной. Она привлекала актеров, выгнанных из московских театров за недисциплинированность, а мы, детдомовцы, смотрели прекрасные “взрослые” спектакли. Они ведь ничего в нас не разрушали, наоборот, созидали. Мы были детдомовцами, “отпетыми”, но ни одного бандита из нас не выросло.
Главное зло в наши дни не театр, а телевизор. Детские передачи того уровня, что сейчас, разрушают детскую душу, особенно в переходном возрасте. У нас в магазинах нет продуктов, мы пропадаем в очередях, а нам показывают “аристократическую жизнь” отдельных советских личностей.
Особенно опасна полуправда, которая заполонила нашу литературу. Сейчас в литературе намечается спад. Людям, которым перевалило за пятьдесят, которые создавали литературу, пришло время остановиться, подумать — у всех тревожное внутреннее состояние. Нет, это не потому, что литература оторвалась от народа. Но странно вот какое противоречие: изданы миллионы книг, общество направляет огромные усилия на создание гармонической личности, а результат?
Недавно мне показали тюрьму. Напросился я присутствовать при “шмоне”. И вот, когда заключенных обыскивали, ни на одном лице не было написано чувство стыда, униженности, замешательства. А ведь их обыскивают!
Посмотрите, как пьют, как хулиганят в рабочих поездах!
Что же происходит, что за бедствие, почему человек так охотно скатывается к животному состоянию? А как иначе? Воздействие полуправды в культуре, с одной стороны, и жизни, с другой, — к чему, кроме отупения, может оно вести? Только полное доверие, честность в искусстве могут открыть детскую душу.
— Человек все может в пределах посредственности, — продолжал писатель. — Лозунг этот низводит человека до общестадного состояния. Сколько прошло в мире войн, и всем завоевателям хотелось, чтобы все было подогнано по росту, чтобы был идеальный порядок и послушание. А как быть с Толстым, с Леонардо? Они ведь невозможны в таком мире — это теории казармы и лагеря.
— Я мучительно пытаюсь разобраться в человеческой сущности. Многое из того, что мы имели, утрачено, но что мы приобрели? Почему так много стало мещанства, бандитизма, взяточничества?
Когда мы говорим о жизни с высоких позиций, мы уходим от жизни. Почаще бы нам вспоминать слова Сергея Викулова: “Я на земле живу, и надо мне чаще под ноги глядеть!”
Я не стенографировал это выступление Астафьева, оно записано на слух и, вероятно, кое-что в нем упущено. Но главное в другом: мучительные раздумья о сущности человеческой, о которой говорил писатель, в конце концов вылились в “Печальный детектив” — мрачную и тяжелую книгу. Виктор Петрович уже тогда был “болен” темой. Эта боль прорывалась и в частных разговорах, один из которых особенно поразил меня. Он сидел тогда у меня в кабинете “Красного Севера” и говорил с надрывом:
— Непонятно, что творится кругом. Никому ничего не надо. У молодежи — ничего святого. Опять начинает господствовать кулак, право сильного, вернее, право стада, потому что нападают стадом на одного. Больно уж либеральны у нас законы против хулиганов. Я бы их публично вешал для устрашения прочих. Ведь никаких помыслов у них, кроме стадных, животных. Даже и разврат какой-то вялый, ползают, как червяки в говне!
— Интересно, Вася, проследить цикличность упадка нравов. Тысячу лет назад тоже так было: пили, работать перестали, не строили ничего, в пещеры жить перебирались. Нет, все это неспроста, это перед каким-нибудь катаклизмом...
Шел восьмидесятый год...
Астафьев в Вологде был сложным, противоречивым человеком. Резкий на язык, он легко наживал врагов, а потом искал себе друзей среди людей, чуждых ему по духу и устремлениям. В то же время в обыденной жизни бывал прост, доступен, порою даже застенчив. Однажды мы сидели в редакционной комнате вдвоем. Вошла женщина из тех, что помелом носятся по концертам и выставкам, клянчат автографы у знаменитостей... Астафьева в лицо она, видимо, не знала и, не обращая на него внимания, перебив, обратилась ко мне с каким-то пустяшным делом.