— Ты кончай это дело! Смотри, Белову скажу!
И действовало безотказно, хотя, конечно, никакой власти типа партийной или административной у Василия Ивановича не было. Просто все знали, что он уже давно не пьет и пьяных не терпит. Вот и побаивались его пронзительного взгляда, колючего слова. Однажды, уже в начале восьмидесятых годов, состоялся литературный вечер в областной библиотеке имени Бабушкина. Собрались писатели, пришел и поэт Сергей Чухин, слегка “под мухой”.
— А ты чего пришел? — спросил у него Белов.
— Так я же поэт! — простодушно ответил тот.
— Вот если ты сейчас уйдешь домой, то поступишь как поэт, а если останешься, так, извини меня, никакой ты не поэт!
Сергей тихонько посидел еще в зале и незаметно ушел.
В памятном 1977 году состоялась премьера пьесы Белова “По 206-й” в областном драматическом театре. Придирок и страхов и у театральных деятелей, и у работников обкома, управления культуры было много. Они добились-таки, чтобы Белов снял заключительную, финальную реплику пьесы: “И куда это они все едут?”
После сдачи спектакля в вестибюле Василий Иванович спросил: “Ну, как тебе”?
Я был потрясен. Сказал:
— Да... Вывернул ты наизнанку всю нашу бюрократию!
Белов нахмурился:
— Тебе так показалось? Вообще-то я не это хотел сказать...
Лично меня задел в спектакле один момент, когда журналист цитирует слова Некрасова: “Умрешь не даром, дело прочно, когда под ним струится кровь”. Сразу вспомнилась первая встреча с Василием Ивановичем, письмо, которое прочел ему тогда, — там ведь тоже цитировались эти слова, хотя и совершенно по другому поводу. Я тут же спросил, есть ли какая-то связь между тем письмом и сценой в спектакле.
— Да ты что, Вась! — искренне удивился Белов. — Экая у тебя манера — все к себе примеривать!
Однажды Белов сказал, что намеревается назвать продолжение романа “Кануны” “Судные дни”. Я невольно заметил:
— Вряд ли опубликуют...
— Какое мое дело! — вспылил он. — Опубликуют, не опубликуют, а писать-то все равно надо. Никто за нас не напишет...
Это было у него часто: если автор неоконченной вещи сетовал на то, что ее трудно будет “протолкнуть”, Василий Иванович говорил:
— Это — не твое дело! Твое дело писать. А опубликуют, не опубликуют — какая разница? Потом опубликуют!
Конечно, подобные речи не очень-то утешали писателей, которые перебивались с хлеба на квас. Потратить несколько лет изнурительного труда, чтобы вслед за тем положить рукопись в стол — такая перспектива не всех устраивала...
С годами Белов все неохотнее давал газете для публикации отрывки из своей прозы. Однажды, когда я особенно настойчиво просил рассказ или отрывок из повести, он вскипел:
— Да нету, русским языком тебе говорю! Ей-Богу, хоть садись да пиши чего-нибудь для “Красного Севера”!
В 1978 году появился в продаже сборник его рассказов “Гудят провода”. О нем, а также о “Рассказах о всякой живности” написал я небольшой отзыв, опубликованный в газете 11 октября того же года. При встрече Белов крепко пожал руку:
— Спасибо тебе за рецензию.
Весна и лето семьдесят восьмого были для писателя беспокойными: шли съемки фильма по его киноповести “Целуются зори”. Василий Иванович не раз жаловался, что работа над сценарием и съемки измотали ему все нервы. В середине ноября состоялась наконец премьера фильма в Вологде. Многие были недовольны тем, что режиссер Сергей Никоненко “приделал” к повести оптимистичный и вовсе несуразный конец, показав в качестве “новой деревни” какой-то леспромхозовский поселок. Белов, который в общем-то остался доволен и игрой актеров (особенно великолепен был Сабуров в роли Егоровича), и режиссурой, прямо указал на “пристегнутый” к фильму “хвост”, как портящий картину.
— Прошу считать, что фильм кончается тем, где герои садятся на пароход, чтобы ехать в деревню, — сказал он, выступая перед премьерой фильма в кинотеатре Ленинского комсомола.
Мне довелось писать рецензию на “Целуются зори”. Буквально через несколько дней после выхода этой рецензии мне позвонил Саша Рачков и сказал, что Белов ищет магнитофон, чтобы послушать некоторые записи.
— Давай отнесем ему мой, — предложил я.
Пришли мы к Василию Ивановичу в недобрый час: он только что вернулся с похорон вологодского художника Шваркова, утонувшего на рыбалке, был угрюм и неразговорчив. Наладили магнитофон, поставили пленку, на которой была записана игра Николая Рубцова на гармошке. И постепенно лицо Белова светлело, прояснялось. Сам неплохой гармонист, он любил и умел ценить хорошую игру, тем более игру трагически погибшего друга. Очень нравилась ему также игра Саши Рачкова — она была виртуозной.
— Пленку с записью твоей игры я хочу послать композитору Гаврилину, — сказал он Саше. — А еще одну пленку с записями в деревнях, которые сделал областной дом народного творчества, надо бы переписать для себя. Мне для пьесы нужно.
Пленку для Белова мы переписали, магнитофон оставили у него.
Через два дня Василий Иванович позвонил мне в редакцию:
— Никуда не уйдешь? Занесу тебе магнитофон.
— Заходи. Кстати, и Саша Рачков здесь.
Речь зашла о записях старинных песен, сказок, легенд.
— Не записано еще много! — посетовал Василий Иванович. — Мне недавно легенду рассказали, как Петр Первый с солдатом в кабаке встретился. Ну, сели за стол, стали пить. Деньги кончились. Солдат и говорит: “Давай саблю пропьем!” Он ведь не знал, что с царем сидит. “Давай!” — Петр отвечает. Пропили саблю. На другой день Петр назначает смотр, чтобы поймать солдата без сабли. А тот выстрогал себе деревянную и стоит.
— Вот что, друг, отруби-ка ты саблей голову своему полковнику! — приказывает Петр.
Солдат притворился, что неохота ему голову полковника рубить, и взмолился:
— О, Господи! Преврати ты мою саблю на сейчас в деревянную!
И вытаскивает из ножен деревянную саблю. Петр солдату за находчивость приказал выдать сто рублей и новую саблю.
— А слышали притчу, как правда с кривдой обедали? — улыбнулся Василий Иванович, прищуривая свои проницательные глаза.
— Нет...
— Встретились правда с кривдой, пошли в ресторан. Попили, поели, надо рассчитываться, а у правды, как всегда, денег нет. Кривда и говорит: “Не расстраивайся, все сделаем!” Заметила, как рассчитываются за соседним столиком, номера купюр запомнила. Подошел официант, а кривда ему: “Мы уж рассчитались, могу сказать, какими деньгами”. И называет номера купюр. Официант — за милиционером. Приходит милиционер: “В чем дело?” “Да мы рассчитались, вот и номера купюр такие-то”. Милиционер на официанта: “Ах ты, плут!” Официант за голову хватается: “Господи, да где же правда-то!” А правда глаза опустила и шепчет: “Я-то тут, да ведь я тоже вместе с ней ела...”
— Надо собирать такие вещи, — заключил Белов. — Собрать бы, да издать отдельной книгой!
Беседе, к несчастью, помешал невесть откуда взявшийся поэт Игорь Тихонов, вдрызг пьяный, шумный и не в меру фамильярный. Он сразу напустился на Белова:
— Вася, ты чего не берешь читать мою повесть?
— Да что толку-то, если я прочитаю? В лучшем случае могу позвонить в редакцию, чтобы там посмотрели без очереди.
— Ну, хоть бы сказал, получилось или нет.
— А это ты сам должен чувствовать. Я всегда чувствую, если вещь получилась.
Я смотрел ему вслед, маленькому тощему человечку с рыжевато-седой бородкой и серовато-голубыми глазами, который так много стал значить для России. Вспомнил, как он, уходя из моего кабинета, сказал Игорю Тихонову:
— Я бы запретил продавать для вас водку. Работать надо!
Сам он работал необычайно много, подозреваю, что и спал-то он не больше шести часов. Если во время сидения в архивах, в библиотеке попадалось ему что-то незаурядное, чем хотелось бы заняться, да времени не было, он просил взяться за это дело знакомых или друзей.
Однажды он предложил нам с Сашей Рачковым остаться пообедать. Садясь за стол в кухне, где его мать Анфиса Ивановна разогревала суп, я обратил внимание на натюрморт над столом, где были изображены печенье, конфеты и открытая банка распространенного тогда хека.
— И хека увековечили! — улыбнулся я.