Дорогой Станислав Юрьевич!
На днях воротилась рукопись из “Современника” с Вашей рецензией на нее. Спасибо Вам за добрые слова, за верное понимание моих позиций. Всегда с того самого дня, когда в 1976 году получил первое Ваше письмо с предложением о помощи, я считаю Вас добрым старшим другом, а может быть, и соратником. Рать, род, родина, радость — все от одного — дар! Так спасибо жизни, что дает она всем нам радоваться друг другу! Отец-космос зовет: идите ко мне. Раскройтесь, учитесь радовать и радоваться. К сожалению, очень многие люди этого не понимают.
Как прекрасно у Н. К. Рериха в его безмерно высоких мудростью стихах:
Зла нет на свете.
Есть только несовершенство.
Создатель не мог сотворить мир для зла.
(Это не дословно, но мысль я, кажется, передал точно). Ни один великий поэт или вообще художник, будь он трагичным, не вгонял человеческий дух в безнадежность. Трагизм искусства, даже самый мрачный, всегда оставлял и оставлять будет человеку свет и надежду.
А в нашем страшнеющем с каждой минутой мире — тем более все напряженнее борьба за человека, за человеческое в нем. Все это Вы прекрасно понимаете, но нет греха в том, что есть, повторяю, веление самой нашей жизни.
* * *
Он еще не насытился кровью —
христианства страдальческий крест?!
И распятых слепою любовью
ветер бездны качает окрест.
И зеленое знамя ислама
в распрях новые жизни сечет,
лязгом танковых траков из храма
скорпион иудейства ползет.
Снова разум людей помрачен
древним спором и кровною местью.
Заповедная клятва времен —
“Не убей!” — разрывается смертью.
И в невиданный фокус войны,
как всегда искривленная линза,
у Великой китайской стены
собирается мрак маоизма.
Вместо ветви оливковой — меч!
Вместо доброй улыбки — проклятье!
Смертны все. Но чтоб голову с плеч
вместо братского рукопожатья?!
Разве солнце горит не для всех?
Разве мало бессчетных предтечей
этих новых, безумных потех
полегло в перегной человечий?!
* * *
Небожитель, туманный поэт,
как ты скоро на землю спустился!
По прошествии тысячи лет
современником быть научился.
Но природы, и звезд, и страстей
на родные слова переводчик —
водит с детства рукою твоей
по-ребячьи изломанный почерк.
Там на кухоньке тесной, ночной
где-то за миллионами окон
человечества ветер сквозной,
пролетая, гремит между стекол.
Он шумит отголосками дней,
он видений толпу поднимает!
Тень Бояна мерещится в ней,
Игорь к битве полки собирает...
В этот час, отрешенный уже
от судьбы и ее многоточий,
ты и Бог, и ребенок — в душе,
разрушитель и все-таки зодчий.
Меры нет — воедино ты свит
из всего, что и есть мирозданье!
Это через тебя говорит
все гремучее пламя познанья!
Так открой же препоны в груди,
окрылись между твердью и высью,
сизым соколом в небо лети,
растекайся по дереву мыслью!
Это из моих новых стихов. Н. Колмогоров.
* * *
Дорогой Станислав Юрьевич!
Спасибо Вам за письмо и за то, что Вы, как старший товарищ, пожурили, поругали. Это мне пойдет впредь за науку. Оправдываться не хочу, но то, что я Вам “поплакался”, действительно только моя слабость. Учусь ходить по редакциям, да плохо получается, никудышный я дипломат. Отсюда зерно гордыни, проросшее в груди.
Я понимаю, что, наверное, я Вам доставил хлопот, но все, о чем я Вас просил — не из корыстных побуждений, поверьте. Я, наверное, действительно достоин того, чтобы меня Вы за малоподвижность одернули. Все верно. Что же касается переписки — так я бы Вам, например, каждую неделю писал по письму, люблю письма писать. Да одно мешает — все думаю, как бы не обременять собой лишний раз. Наверное, это плохая черта в деловой стороне жизни, а переломить себя уже не могу. Было 20—25 лет — я был таким “эстрадно-рекламным”. Теперь же другая убежденность — что все это ни к чему.
А в Москве у меня действительно никого нет и даже остановиться негде. В 1977 году был, так ребята с трудностями приютили в общежитии Литинститута. Сейчас их там нет, да и все это время у меня не было никакой возможности приехать в Москву — такова карма.
Еще раз благодарю за письмо, всегда с любовью Николай Колмогоров.
* * *
Дорогой Станислав Юрьевич!
Привет Вам от земли нашей! Живу почти все эти дни в деревне, вскопал огород, картошку посадил, изгородь поправил. У нас все цветет, много птичьей разноголосицы. Словом, хорошо дышится возле синего половодья Родины.
Еще во Внуково перед отлетом начал читать “Соловьиный сад”*. И знаете, был радостно удивлен: какой-то новой гранью русской Блок повернулся душе. Встретились и такие стихи, которых, кажется, не читал раньше. Как-то совсем по-новому воспринялись “Скифы” — ведь совершенно пророческое произведение, особо для наших дней. Впервые поэзию Блока я начал понимать лет десять назад. Потом как-то впечатление стерлось, забылось. Пришли другие художники. Но вот читал “Соловьиный сад” и ознобом новизны окатывался, и снова Блок восстал живой в белой рубахе с ремешком... Весь дитя добра и света, весь свободы торжество!
“Имя твое — льдинка на языке”! Удивительный, изумленный, терпкий, горький, как тополевый листок, но вздувающий ноздри запахом соков, бушующих в деревах, — ветрами сей весны — Блок.
Станислав Юрьевич! Примите и от меня несколько наших томских камешков, обработанных мной. Пусть они соединятся с камнями на полке Вашего стеллажа, как доля великой, вечной красоты родины нашей. Я хочу пожелать Вам и Вашим близким добра. Попутного ветра, высоких горных дорог Вам на Тянь-Шане. До встречи!
Н. Колмогоров.
13 мая 1981 года.
* * *
Здравствуйте, Станислав Юрьевич!
С глубоким интересом прочел книгу “Солнечные ночи”. Есть стихотворения совершенно блистательные, сильные, резкие. Ваша графика жестка, и это знак нашего времени: только ужесточаясь всей своей сущностью, современная поэзия вырвет себя из болота благостности, равносильной зарыванию головы в песок... Я и сам все более прихожу к жестокости, как к единственной необходимости воплощения всего, к чему взывает душа.
Когда был весной в Москве, так и не удалось почитать Вам новые стихи. Сейчас собрался с силами и отпечатал кое-что. Если Вам интересно — прочтите и напишите мне. Не смею просить о помощи, но если это не будет обременительно и если возможно, — помогите что-нибудь опубликовать. Сколько я в журналы московские ни посылал — бесполезно... Летом с семьей путешествовал по Горному Алтаю, жили на Катуни, в горах на Телецком озере, в тайге. В сентябре-октябре я вновь съездил на Алтай: жили с товарищем в зимовье на берегу хрустальной горной речки Колдор, которая впадает в Телецкое озеро. Уезжать не хотелось, настолько хорошо и настолько мы уже готовы покинуть смердящую цивилизованность. Однако еще много обстоятельств, которые цепко держат возле себя.
Буду ждать Ваше письмо. Всего наилучшего. Наше дело правое, мы победим. До свидания. Ник. Колмогоров.
1 ноября 1981 г.
* * *
31 августа 1983 года. Кемерово.
Здравствуйте, Станислав Юрьевич!
Давно Вам не писал — все как-то повода не было: лето, застой в работе, иные заботы. Но вот вышла моя первая московская книжка, и причины письму появились. Так что примите, пожалуйста, на добрую память.
Что мне еще хотелось бы сказать? В последние два-три года перестало меня удовлетворять как многое в собственном творчестве, так многое в книгах даже лучших современных поэтов. Мне, например, хочется заговорить на каком-то совсем неведомом языке поэзии. Дано ли будет — не знаю, а другой что-либо осуществит — слава Богу! В то же время хотение свое пробую воплотить, но рывками вряд ли получится. В принципе эволюции — постепенность. Но при всей революционности личных духовных желаний, при хотении свершить некую реформацию хотя бы в своем поколении, — традиции классического реализма, его единственная школа все более и более, к радости моей, встают перед глазами прозрачными своими отрогами. Идти к ним, взбираться — радостно, хотя тяжело и требует в тысячу раз больше сил и самой жизни. Так думается на сегодняшний день; хорошо, если стремление это не оставит души...