Виктор Астафьев далеко не всегда последователен в своих высказываниях. Я уже привел в интервью его мнение о рассказиках, этюдах — “затесях”. Тогда он был убежден, что писать их нужно чуть ли не ежедневно, чтобы “держать себя в форме”. А на семинаре молодых он говорит:
— Этюдность меня не приводит в умиление, этюдные рассказы пишутся от лени. Иногда достаточно вечера или часа, чтобы достоверно описать увиденное, не напрягая особо свою мысль. И в редакциях этюды берут охотно — ведь никакой ответственности, выговора за них не схлопочешь, этюды всегда внесоциальны. Правда, такой этюд, чтобы выбивался из ряда вон, написать трудно: один Бунин умел это делать. Помню его этюд о Стамбуле, всего на полстранички, но я до сих пор слышу, как кричит турок на площади...
Странно было слышать такое пренебрежительное отношение к этюду со стороны признанного мастера в этом жанре. Ведь половина “Царь-рыбы” составлена из этюдов. А блестящая “Ода русскому огороду”? Да мало ли можно найти примеров!
На Астафьева, видимо, очень влияли вещи, над которыми он в данный момент работал, которыми был увлечен. В это время и говорил-то он преимущественно на темы, близкие тому, что он пишет. Как часто заговаривал, например, о природе, о рыбалке, когда работал над “Царь-рыбой”! Зайдя однажды в редакцию, почти с ходу начал рассказывать о рыбалке на реке Шексне, на Угле, на Кубене, возмущался тем, что довели реки до ручки, что рыба дохнет и болеет от загрязнений.
— Не поверите, на Урале уже не только белая рыба с солитером ходит, а и окунь, и щука. И на Кубене сплавом леса натворили бед: почти не стало ельца, пескаря, нельмушки, хариуса. Разве что после прошлогодней большой воды лучше будет...
— Рыба и к загрязнениям приспосабливается, — заметил Борис Лапин. — Вон в Вологде, под самой Золотухой живет.
— Рыба-то, может, и приспосабливается, ежели неприхотливая. Мне рассказывали, что на том же Урале, у Чусовой пятеро пацанов в больницу попали из-за отравления. Наловили рыбки, сварили уху на берегу, а утром всех — на “скорой помощи”...
Рыбачить Виктор Петрович любил, видимо, страстно. Хотя мне и не доводилось бывать с ним на рыбалке, но страсть эта отчетливо видна по его книгам. Не могу удержаться, чтобы не рассказать один курьезный случай, происшедший с ним на Кубенском озере. Астафьев, как известно, не избегал уличных словечек, даже в солидных конторах провертывался у него соленый русский матерок, что уж говорить о рыбалке, где человек раскрепощается и “распускает” душу! Так и случилось зимой на Кубенском: сидит он у лунки в драной шубенке, в валенках с калошами и во всю мочь материт сопливых ершей, которые рвут наживку из-под носа у крупной рыбы. На беду мимо проходил то ли милиционер, то ли рыбинспектор. Послушал он Виктора Петровича и, приняв его за шофера, предупредил:
— Ты бы, парень, поменьше язык-то распускал. Неудобно, писатели тут где-то ловят, а ты...
Астафьев прекрасно знал и любил природу. Даже такой признанный ее знаток, как Иван Полуянов, рассказывал мне однажды, что впервые научил его запасаться берестой для костра без ножа и топора, чтобы не портить дерево, именно Виктор Петрович.
На том же семинаре молодых, о котором шла речь, Астафьев сделал замечание начинающему литератору, написавшему рассказ о медвежьей охоте:
— Сейчас охота не может быть предметом легким. Легкомысленное отношение к ней просто недопустимо, преступно. — Писатель тут же тепло отозвался о рассказе вытегорского прозаика Фирсова, однако заметил:
— Надо, чтобы рассказ был доведен до конца, надо над ним работать, не давая себе поблажек, и обязательно довести до конца на том же уровне, на котором начал.
— Не обольщайтесь, — добавил он, обращаясь ко всем, — если ваша порой поверхностная и надуманная книга кому-то понравилась. Мне иногда приятели, не желая и меня обидеть, и прямо высказаться, говорят: “Читала твою книгу жена, ей понравилось”. А то еще чище: “Я твою книгу дочери дал, она на филфаке в МГУ учится, — хвалит”. А на этом филфаке столько дур, что... И не знаешь, радоваться или плакать после такого отзыва.