Недавно мне показали тюрьму. Напросился я присутствовать при “шмоне”. И вот, когда заключенных обыскивали, ни на одном лице не было написано чувство стыда, униженности, замешательства. А ведь их обыскивают!
Посмотрите, как пьют, как хулиганят в рабочих поездах!
Что же происходит, что за бедствие, почему человек так охотно скатывается к животному состоянию? А как иначе? Воздействие полуправды в культуре, с одной стороны, и жизни, с другой, — к чему, кроме отупения, может оно вести? Только полное доверие, честность в искусстве могут открыть детскую душу.
— Человек все может в пределах посредственности, — продолжал писатель. — Лозунг этот низводит человека до общестадного состояния. Сколько прошло в мире войн, и всем завоевателям хотелось, чтобы все было подогнано по росту, чтобы был идеальный порядок и послушание. А как быть с Толстым, с Леонардо? Они ведь невозможны в таком мире — это теории казармы и лагеря.
— Я мучительно пытаюсь разобраться в человеческой сущности. Многое из того, что мы имели, утрачено, но что мы приобрели? Почему так много стало мещанства, бандитизма, взяточничества?
Когда мы говорим о жизни с высоких позиций, мы уходим от жизни. Почаще бы нам вспоминать слова Сергея Викулова: “Я на земле живу, и надо мне чаще под ноги глядеть!”
Я не стенографировал это выступление Астафьева, оно записано на слух и, вероятно, кое-что в нем упущено. Но главное в другом: мучительные раздумья о сущности человеческой, о которой говорил писатель, в конце концов вылились в “Печальный детектив” — мрачную и тяжелую книгу. Виктор Петрович уже тогда был “болен” темой. Эта боль прорывалась и в частных разговорах, один из которых особенно поразил меня. Он сидел тогда у меня в кабинете “Красного Севера” и говорил с надрывом:
— Непонятно, что творится кругом. Никому ничего не надо. У молодежи — ничего святого. Опять начинает господствовать кулак, право сильного, вернее, право стада, потому что нападают стадом на одного. Больно уж либеральны у нас законы против хулиганов. Я бы их публично вешал для устрашения прочих. Ведь никаких помыслов у них, кроме стадных, животных. Даже и разврат какой-то вялый, ползают, как червяки в говне!
— Интересно, Вася, проследить цикличность упадка нравов. Тысячу лет назад тоже так было: пили, работать перестали, не строили ничего, в пещеры жить перебирались. Нет, все это неспроста, это перед каким-нибудь катаклизмом...
Шел восьмидесятый год...
Астафьев в Вологде был сложным, противоречивым человеком. Резкий на язык, он легко наживал врагов, а потом искал себе друзей среди людей, чуждых ему по духу и устремлениям. В то же время в обыденной жизни бывал прост, доступен, порою даже застенчив. Однажды мы сидели в редакционной комнате вдвоем. Вошла женщина из тех, что помелом носятся по концертам и выставкам, клянчат автографы у знаменитостей... Астафьева в лицо она, видимо, не знала и, не обращая на него внимания, перебив, обратилась ко мне с каким-то пустяшным делом.
— Извини, Виктор Петрович, — сказал я. — Сейчас освобожусь.
— Ви-иктор Пе-етрови-ич?! — дама чуть не присела и по-куриному округлила глаза. — Так вы — Астафьев?! — и танком пошла на него.
— Ничего, Вася, в общем-то, мы обо всем уже договорились, — страшно смутившись, скороговоркой пробормотал Астафьев и, бочком обогнув млеющую от восторга даму, выскользнул за дверь.
Дама через минуту ушла, и тут же раздался телефонный звонок. Звонил Астафьев с третьего этажа из редакции “Вологодского комсомольца”:
— Вася, ты не мог бы принести сюда мою шапку?
Я отнес забытую им шапку и, смеясь, протянул Астафьеву.
— Извини, что так резво убежал! — рассмеялся и он. — Терпеть не могу экзальтированных девиц!
Десятилетие “вологодской” жизни Астафьева, пожалуй, самое плодотворное для него. Уже будучи в Красноярске, он опубликовал вещи, которые создавались главным образом в Вологде. Атмосфера, окружавшая его здесь, была доброй. Большинство писателей относились к Виктору Петровичу, как к родному. К 50-летию поэта Александра Романова написал он шуточный тост, озаглавив его “Поэт и воин”. Вот небольшой отрывок из него:
“Этот научный тост, основанный на умозрительном настрое и земных фактах, к рассуждению употребленный на случай тезоименитства Романова. Не того Романова, что был в Петербурге и еще есть один в Ленинграде, а того Романова, с которым я отбухал десять совместных лет в Вологодской писательской организации. Пять из десяти царствовал Романов у нас, и под его чутким руководством вышли вологжане в передние ряды культуры, потому как выполняли его указания и перевыполняли нормы выработки, за что порой получали дополнительную кашу. Руководство Романова было плодотворно, демократично и одухотворительно оттого, что им соблюдался главный принцип жизни — не мешать творить народу. Ах, распространяюсь я и уношусь мечтою своею вдаль и вширь — романово бы правило да к употреблению всеместному!”