Почему восставший “Потемкин” сразу же помчался именно в Одессу, а не в Севастополь, чтобы присоединить к себе остальной флот? С точки зрения здравого смысла поход в Одессу команде “Потемкина” ничего дать не мог, ибо броненосец по-прежнему оставался одинок перед лицом всего Черноморского флота. При этом, учитывая, что восстание на “Потемкине” началось внезапно для флотского командования, приход “Потемкина” в Севастополь мог сразу же присоединить к восстанию большую часть эскадры. Одесса “Потемкину” была, собственно, не нужна, зато Одессе броненосец был весьма и весьма нужен. А потому можно с большой долей уверенности предположить, что решение на поход к Одессе принималось не на палубе мятежного броненосца. Там его только озвучили, а затем и исполнили. Однако даже прибытие “Потемкина” не спасло восстания в Одессе. Когда началась паника, об одиноком броненосце сразу же забыли. Когда же стало ясно, что рассчитывать на поддержку Одессы не приходится, на “Потемкине” сразу упала дисциплина, начался разброд и шатание, в результате чего, бесцельно пометавшись по Черному морю, корабль поспешил сдаться румынским властям. Не значит ли и этот факт, что весь расчет восстания изначально строился именно и только на Одессу?
Какова, наконец, во всех этих событиях роль лейтенанта Шмидта? Был ли он в те дни в Одессе, как утверждал комитетчик Цукерберг? Если был, то в качестве кого? Почему не принял командование “Потемкиным”? Побоялся? Просчитал, что броненосец обречен? Не получил приказания комитета, посчитавшего, что время лейтенанта Шмидта еще не пришло?
Но вернемся к одесским событиям. Итак, “Потемкин” стал на рейде города. Когда же утром 15 июня одесситы пришли в порт посмотреть на новейший броненосец, то там их ожидал страшный сюрприз: на конце Нового мола стояла палатка с телом убитого матроса. Это был матрос Григорий Вакуленчук, застреленный старшим офицером броненосца капитаном 2-го ранга Гилляровским в самом начале восстания. Казалось бы, этот факт хорошо известен и никаких сомнений вызывать не может. Но и здесь не все так просто! Уже известный нам С. Орлицкий пишет, что настоящая фамилия матроса была не Вакуленчук, а Омельчук. То, что матрос имел фамилию не Вакуленчук, а Омельчук, подтверждает в своем донесении о восстании на “Потемкине” командир Одесского порта генерал-майор Перелешин. Кому и для чего понадобилось менять фамилию, совершенно непонятно. Но дело даже не в фамилии. Все куда серьезнее. В “Календаре русской революции” петроградского издательства “Шиповник” за 1917 год относительно одесских событий написано, что во время первого столкновения с полицией был убит не один, а два рабочих. “Один из трупов украла полиция, другой рабочие подняли на носилки и с пением “Варшавянки” понесли по рабочим кварталам”. Но зачем полиции воровать труп рабочего? Что, у них других дел не было тогда? Не логичнее ли предположить, что труп был припрятан самими организаторами восстания. Для чего? Да для “Потемкина”! Не этот ли труп и положили в палатку на Новом молу, выдавая его за труп потемкинца. Может, именно поэтому и возникла весьма странная путаница с фамилией? Наша печать много писала о знаменитом совместном митинге матросов и рабочих у тела Вакуленчука. Однако о самих похоронах почти ничего не известно. Однако остались воспоминания о них поэта А. Федорова. Во второй половине дня 15 июня, проходя по Гаванской улице, он столкнулся с весьма странной процессией, поднимавшейся из Карантинной гавани. Вот что пишет А. Федоров: “Запыленные матросы, всего человек восемь-десять, шли за гробом, поставленным на дроги. Некоторые матросы были одеты в матросские куртки, а один из них был в желтом замазанном дождевике. Позади этой странной процессии ехала карета, а в ней за стеклами виднелись какие-то совсем чужие этой компании физиономии и опять-таки — матросская куртка”. Нетрудно догадаться, что “чужие физиономии” — это члены все того же загадочного комитета, отвечавшие за похороны потемкинца. Вопрос о том, кого хоронили в тот день — рабочего или матроса, — думается, теперь уже вряд ли когда-либо будет разрешен.
Но Одессу похороны матроса уже не интересовали. В оставшемся без твердой власти городе начался вселенский грабеж. В порт и центр потянулся одесский люмпен (по-одесски — ракло). Все ждали только ночи, чтобы развернуться по-настоящему. И ночь настала!
Из воспоминаний уже известного нам поэта А. Федорова: “Эта ночь дышала огнем и ужасом. В порту, где клокотало пламя, хищничали хулиганы и всякий сброд. Оттуда на извозчиках и подводах еще днем вывозились на глазах у всех товары. Жадность и дикость не пускали людей из этой раскаленной печи. Они разбивали бочки с дорогими винами и не только пили их, черпая картузами, шапками, руками, чем попало, — но и влезали в них, упиваясь до бесчувствия... тонули, захлебывались, сгорали в вине. Тут же катали разбитые бочки с сахаром, и кипящий сахар лился и заливал бесчувственные, горящие и просто опьяневшие тела. Их находили после в их сахарных красных, как кровь, корках... Ужасные цукаты из человеческих тел! Тех, кого пощадил огонь, доканывали выстрелы. Из парка и с Николаевского бульвара всю ночь гремела артиллерия, грохотали залпы и трещали пулеметы, как горох, падающий на железную крышу. В эту ночь никто не спал в Одессе. К утру пламя стало меньше. Как сказочный зверь, оно нажралось досыта и днем 16 июня, уже сонное, глотало все то, что было еще чудом пропущено им или не совсем сожрано. Черные обломки зданий, как кости изломанных им скелетов, торчали там, где накануне бился мощный пульс жизни. И среди обломков зданий грудами валялись скелеты да кое-где стонали, умирая, обгорелые, раненые, искалеченные люди. Доктора, санитары, полиция подбирали их, сваливали в уцелевшие вагоны, на телеги, увозили в больницы. Это была, однако, только часть. Множество народа, застигнутого пламенем и выстрелами, ища спасения, бросалось в воду и погибало в море. Долго потом всплывали трупы, и водолазы и рыбаки захватывали со дна человеческие тела...”