Инквизитор может дать только ложную чудесность. Триединство тайны, чуда и авторитета для него составляет систему управления людьми якобы для их собственного блага. Он, строитель новой духовной Вавилонской башни для избранных, сам свидетельствует, что башня “не достроится”, ибо затея эта обречена на неудачу. Тем не менее ношу неверия в свободный выбор, в свободу выбора и ответственность он готов принять на себя. В этом кроется великая трагичность этой фигуры. Он требует признания, что его любовь к людям выше любви Христа, ибо он освобождает человека от мучительной ответственности не только за совершаемое самим человеком, но и за совершаемое вокруг него, от сопричастности к ответственности, ибо именно из-за слабости, ничтожности своей человек не в состоянии вынести ее. Тот, кто из “извращенного племени” людского не примет эти условия и систему, откажется принять его пафос принудительного всемирного счастья, должен быть уничтожен. Вот он — один из краеугольных камней любого настоящего тоталитаризма. (Не случайно подавляющее большинство религиозных сект называются тоталитарными. )
Трагическая ипостась этого великого, мрачного и сильного человеческого духа, раскрытая Достоевским как бы отдельно от романа “Братья Карамазовы”, тем не менее органично вплетена не только в контекст этого произведения, но раскрытие ее пронизывает все творчество писателя. Мог ли удержаться немецкий философ, великий скептик, не признававший никаких авторитетов, апологет идеи “сверхчеловека” Фридрих Ницше от восхищения, когда в своей книге “Сумерки богов” написал: “Достоевский — единственный психолог, у которого я кое-чему научился. Знакомство с ним принадлежит к прекраснейшим случайностям моей жизни...”
Инквизитор убеждает всех в собственной набожности. Он — ханжа и пиетист, в том худшем понимании этого слова. Виноват ли Хуун, что такое впечатление он произвел на Достоевского? Видимо, начинающий писатель не поверил в его глубокую набожность, потому что сам был глубоко православным человеком и любой напор, вернее, напористость представителя другой конфессии в изложении своих взглядов воспринимал как агрессивную и беспочвенную претензию на истину. Но почему же гернгутер, пастор Хуун преобразился у Достоевского в католического Великого Инквизитора? Думается, писатель считал католицизм более целостным воплощением общего для Запада безблагодатного понимания веры. Справедливо мнение архиепископа Иоанна Сан-Францисского: “Достоевский вывел Великого Инквизитора не как определенный социальный — или церковный — тип, но как душу “мира сего”, которая может явиться и в кардинальской мантии и в грубой одежде, может действовать в различных эпохах и обществах...” Таким образом, думается, представитель одного из враждебных римско-католической церкви протестантских течений — гернгутерства, скорее всего, стал первым прототипом собирательного образа католического кардинала.
Биографам Федора Михайловича практически неизвестны факты общения писателя с иными католическими или протестантскими священнослужителями. В исследованиях биографии и в творческих зарисовках писателя трудно найти иную, столь характерную фигуру, сопоставимую с этим значимым в религиозных кругах Ревеля деятелем. Поэтому властного, внешне благочестивого проповедника Хууна можно достаточно обоснованно считать прототипом Великого Инквизитора.
Ревельские страницы жизни Достоевского далеко не исчерпываются связью образов гернгутера Хууна и Великого Инквизитора. Множество прототипов из ревельского общества нашли впоследствии воплощение в произведениях романиста. Это — и Картузов, ставший Лебядкиным в “Бесах”, девушка Елизавета — Соня Мармеладова, персонаж “Преступления и наказания”, врач Виклер в лице доктора Рутеншпица в “Двойнике”, барон Майдель в образе барона Вурмергельма из “Игрока”... В книгах Достоевского — сама жизнь. Впечатления молодости ожили в произведениях, созданных на протяжении всех последующих лет. Таков характерный штрих его литературного творчества.
П р и м е ч а н и я
Гернгутерство, гернгутеры — религиозная община, движение в Германии, получившее название по названию поместья Гернгут (Herrnhut) графа Н. фон Цинцендорфа, в котором нашла пристанище группа “богемских братьев”, бежавшая в 1722 году от притеснений римско-католической церкви. К 1729 году Цинцендорф упорядочил проповедническую деятельность “о пришествии через веру от Иисуса Христа свободы для человечества”, проще говоря, об искупительной жертве Христа. Под влиянием графа богемские, или моравские, братья признали аугсбургское исповедание. В это же время (1729—1730) первые эмиссары гернгутеров прибыли в Ливонию и в Ревель, который в 1736 году посетил лично Цинцендорф. Здесь он нашел поддержку у симпатизирующих учению пиетизма представителей местной немецкой знати и у некоторых влиятельных лютеранских пасторов. Например, в лице пресвитера ревельского Домского собора Миквица (C. F. Micwitz, 1696—1748). В 1741 году было создано ревельское братство гернгутеров. Движение распространилось также в Лифляндии (южная Эстония) и на острове Эзель (Сааремаа). Несмотря на попытку получить в Санкт-Петербурге поддержку, в 1743 году императрица Елизавета Петровна под влиянием иерархов лютеранской церкви запретила братство, насчитывавшее к тому времени, по некоторым данным, свыше 11 тысяч членов. После десятилетий затишья гернгутерство получило новый толчок после манифеста Екатерины Второй (1763), открывшего российские границы для иностранцев. К 1818 году движение насчитывало почти 22 тысячи человек. Во многом по требованию лютеранской церкви их деятельность была несколько ограничена в 1832 году. Тем не менее недовольство крестьян лютеранскими пасторами-немцами продолжало расти. Оно стало причиной роста движения гернгутеров. Другой возможностью для недовольных стал переход в православие. Это стремление в 1841 году тоже обрело характер религиозного движения. К этому времени в одной эстонской части Лифляндии насчитывалось 49 (!) молитвенных домов гернгутеров, принявших православную веру. Все это вызывало открытую ненависть и лютеранских священников, и проповедников-гернгутеров. Пастор Яннау из Лайского прихода Дерптского уезда называл перешедших в православие “паршивыми овцами”, “полуверниками”, “русскими змеями” и т. п. О таком непримиримом отношении наверняка был наслышан и Ф. М. Достоевский во время посещений Ревеля.