В “Зимних заметках о летних впечатлениях” Достоевский проникновенно раскрывает новое лицемерие, бессознательно скрывающее нравственную двусмысленность и уязвимость активности деловых людей. Провозглашая деньги первейшей заслугой и обязанностью человека, буржуа вместе с тем любит поиграть в благотворительность, уважить мораль в театре, пролить умилительную слезу над поступком бессребреника. “А что он взял двенадцать тысяч вместо тысячи пятисот франков, то это даже обязанность, он взял из добродетели. Воровать гадко, подло, — за это на галеры, буржуа многое готов простить, но не простит воровства, хотя бы вы или дети ваши умирали с голоду. Но если вы украдете из добродетели, о, вам тогда совершенно все прощается. Вы, стало быть, хотите faire fortune (составить состояние) и накопить много вещей, то есть исполнить долг природы и человечества. Вот почему в кодексе совершенно ясно обозначены пункты воровства из низкой цели, то есть из-за какого-нибудь куска хлеба, и воровство из высокой добродетели. Последнее в высочайшей степени обеспечено, поощряется и необыкновенно прочно организовано”.
Достоевский проникал в тайники сознания радетелей “воровства из высокой добродетели”, раскрывал их скрытые комплексы и негласные притязания, показывал реальные основания их обогащения. Принципиальным примером здесь служил ему “скупой рыцарь” — персонаж одной из “Маленьких трагедий” Пушкина. “Скупой рыцарь” хорошо прочувствовал, что золото является представителем “человеческих забот, обманов, слез, молений и проклятий”, сосредоточило в себе такое количество “крови и пота”, которое, будучи проявлено, могло бы стать новым всемирным потопом. Себя же он отождествлял с демоном, которому “все послушно”, он же — ничему. Своеволие непослушного демона находит высшее наслаждение в том, что оно может в любую минуту призвать “окровавленное злодейство” и принизить, поработить никак не связанное с его духом или даже противоположное ему — добродeтель, гений, музы.
Подобные тайные мечтания привлекают и Аркадия Долгорукого из “Подростка”. Его “ротшильдовская идея” заключалась в том, что “деньги — это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество”. Как и “скупому рыцарю”, подростку особое наслаждение доставляет возможность принудить и поработить денежным могуществом высокие духовные, нравственные, интеллектуальные, героические проявления бытия: “Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие, Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас потому, что вы сами этому подчинились”. Богатство и соблазняет молодого человека преимущественно возможностью первенствовать и бесчинствовать бездарности, что автор особо выделил в черновиках к роману: “Его, главное, утешает в его системе наживы бесталанность ее. Именно то, что не нужно гения ума, образования, а в результате все-таки первый человек, царь всем и каждому...”
Именно такая закономерность греет душу Лужина в “Преступлении и наказании”, который наиболее ценил добытые своим трудом и иными средствами деньги, равнявшие его со всем вышестоящим. Ганя же Иволгин в “Идиоте”, стремившийся стать с помощью богатства оригинальным человеком, с разоблачительной откровенностью признается: “Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира”. По убеждению Достоевского, деловая активность новых “лучших людей” таит в себе большую опасность, ибо они стремятся навязать миру “свой облик и свою суть”, уверить всех, что нет ничего важнее материальных интересов, доказать, что стремление к прибыли и есть главный смысл жизни, внушить, что всякий идеализм и бессребреничество являются непростительным детским донкихотством. Ведь если бы действительно восторжествовали силы благородства, духовные и нравственные ценности, которые принципиально тем и отличаются среди прочего, что не покупаются и не продаются, то эти люди лишились бы “первого места”, возможности “позировать” и навязывать миру свой облик, им нечего было бы делать. Потому-то и поддерживаются приниженные стандарты муравьиного ковыряния в материальных низинах жизни, искаженный рекламно-пропагандной манипуляцией одномерный человек выдается за “настоящего” и “истинного”, плодятся бесконечные вещественные соблазны и мануфактурные игрушки, подлинная культура растворяется в массовой, что во внешнем шуме общественных колес слабеет нравственная пружина, душа пригибается книзу, совесть выносится за скобки и достается из кармана по мере надобности, если не мешает прибыли. С точки зрения Достоевского, люди науки и промышленности, ассоциаций и кредитов скорее не спасут, а погубят мир, ибо выставляют жажду личного материального обеспечения и копления денег любыми средствами “за высшую цель, за разумное, за свободу”.