Это не холод и не гордыня, это, дружочек, опыт, то, чему меня научила советская Москва за эти три года — и то, что я — наперед — знала уже в колыбели”. Помещая эту заметку не в раздел о любви, а в свод характерных черт, нравственных законов и опытов москвитянки, я задумался о том, какому же опыту научили нас годы буржуазно-криминальной Москвы? В человеческих отношениях, наверное, сплошному “без”: безлюбью, безответственности, бездумности и безверию на фоне массового безденежья. Но та же Цветаева снова дает надежду: что-то ведь и мы, дети Московии, знаем с колыбели, а значит, генетически можем противостоять привнесенной науке бездушия.
“Аристократизм — любовь к бесполезному. (Терпимость — наклонность — тяготение — пристрастие — приверженность — страсть — все градации вплоть до: “умру без”).
Крестьянин, любящий кошку не за то, что она ловит мышей, уже аристократ”.
“Может быть, мой идеал в природе — всё, кроме подмосковных дач”.
“В Москве я благодарна за каждую веточку, в деревне — за каждую весточку”.
“(Jeu de mots*, а правда)”.
“Почему я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?!”.
“Не люблю (не моя стихия) детей, простонародья (солдатик на Казанском вокзале!), пластических искусств, деревенской жизни, семьи”.
И тут же — как для контраста, для наглядного доказательства противоречивости натуры! — прямо противоположная восторженная запись, да еще с уточняющей правкой:
“Обожаю простонародье: на ярмарках, на народных гуляньях, везде на просторе и в веселье, — и не созерцательно (сверху написано — зрительно) — за красные юбки баб! — нет, любовно люблю, всей великой верой в человеческое добро. Здесь у меня, действительно, чувство содружества.
Вместе идем, в лад”.
“Я никогда не буду счастливой в бревенчатом доме и — всегда — в доме, выбеленном известью (юг).
Бревенчатые (внутри) стены под Москвой — мещанство”. Первое — понятно, тем более что писано сие в холодной Москве, второе — не совсем понятно, но как-то предвосхитило стиль “а ля рюсс”.
“Цыгане — и карточная система.
(Есть же в Москве сейчас цыгане)”
“Походка ЦЫГАНОК: подкидывают на ходу, — точно лягают — юбку. Сначала юбка, потом цыганка.
И каждый взлет юбки: Иди ты к Чорту! — Нога — юбке, юбка — встречным”.
“Если бы я — ЧТОБЫ НЕ СЛУЖИТЬ — сделалась проституткой, я — пари держу! — в последнюю минуту, когда надо получать деньги — с видом величайшего detachement* и чуть смущенно — говорила бы:
— “ради Бога, господа, не надо. Это — такие пустяки!”.
“Язык простонародья как маятник между жрать и с——”.
“Аля — кому-то в ответ на вопрос, кто ее любимый поэт:
— “Моя мать — и Пушкин!”.
“Я дерзка только с теми, от кого завишу”.
“В Москве есть церковь Великого Совета Ангелов”.
Прочитав эту запись Цветаевой, я начал искать эту церковь или то место, где она возвышалась. Пока — не нашел...
“Иду по Поварской. Через улицу — офицер на костылях. Не успев подумать, крещусь”.
“Измена Самозванцу — этого страшней — нет”.
“Димитрий первый в России короновал женщину”.
“Тоска по Блоку, как тоска по тому, кого не долюбила во сне. — А что проще? — Подойти: я такая-то...
Обещай мне за это всю любовь Блока — не подойду.
— Такая. —”
Хочу (в скобках) заметить, что Цветаева часто прибегает к этому, казалось бы, чисто орфографическому и ненужному приему — ставит тире, как при передаче прямой речи в чисто авторской записи. Но, думается, выделенная таким образом фраза — важная реплика в споре с собой или добавление-усиление, когда мысль высказана, как в случае с блоковской заметкой. На внутренний вопрос: ну почему я такая? — может ответить самой себе только так, по-детски и с вызовом: “Такая!” да еще и закончить знаком тире для собственных добавлений в будущем.
Впечатление от выступления и чтения Блока. С каким-то удивлением, но и с облегчением:
“Вокруг него изумительные уроды. А я-то думала: Александр Блок! — Красавец! — Красавицы!”.
“Знаете, где я вчера была? — Судьба!!! — В Спасо-Болвановском!!!
— Дружок, он есть — И действительно, — за Москва-рекой!” (Пишет и восклицает чисто по-замоскворецки: не склоняя название реки, мы так в Замоскворечье и говорили — “Пойдем на Москва-реку”. Потом это в стихах и прозе у меня начали изымать редакторы, а уж книгу “За Москвой-рекой” тем более пришлось назвать “грамотно” — ну как это: ошибка, вольность на обложке?! — А. Б. ) “— Далё-ко! — Длинный, горбатый, без тротуаров и мостовых, и без домов — одни церкви — и везде светло, тепло! Какая там советская Москва! — Времен Ивана Грозного!”