“От него всегда перегаром несет, — подумал посетитель, вспомнив рассказы коллег, настрого предупреждавших без особой нужды в Свердловск не заезжать, если не хочешь попасть в обязательную сауну с бесконечным застольем у хозяина области. — Ведро за вечер выпивает!”
— Давайте обсудим вопросы предстоящего актива. Но коротко и предметно, — как бы намеренно затягивая слова и в то же время отрывисто, начал Ельцин. — Времени у нас не очень много. Положение в Москве, как вы знаете, сложное. Есть сопротивление перестройке. Саботаж идет, понимаешь. С секретарями райкомов я разобрался. Кого поснимали, кто со страху из окна выпрыгнул. Теперь занимаюсь торговлей. Сплошное воровство, блат, куда ни глянь. Хожу вот с Ильюшиным, — кивнул он в сторону помощника, — по магазинам, проверяю. Он мне, конечно, помогает. Прихватит какую-нибудь девчонку-продавщицу, поработает с ней, чтобы она, значит, начала рассказывать. Потом уже я вступаю в дело. Недавно большой мы с ним разгром в Смоленском гастрономе учинили. Везде одно и то же. Я первый слой этой накипи снял. А ряска опять сомкнулась. Они все между собой повязаны. Я тогда второй, третий слой снял. Теперь понял, что это не решение вопроса. Кадры надо брать со стороны и привозить в Москву, чтобы, понимаешь, связей у них здесь не было. Вот беру сейчас кадры из Свердловска. Лучше, кажется, становится. Но я на этом не остановлюсь. Следующий пункт программы — здравоохранение, больницы. Ходил и туда. Полное безобразие. Как с трудовым человеком обращаются! Вы, москвичи, привыкли к этому состоянию, не видите ничего вокруг себя. А я вижу. Москва живет хуже, чем другие города Союза. Вот до чего довели город прежние руководители. Но я все это поправлю, — устремил пустые голубые глаза на посетителя Ельцин. — Все будет делаться последовательно, но настойчиво и неотвратимо. Сейчас здравоохранение, потом городской транспорт, потом еще. Я заставлю Моссовет работать. Город в жутком состоянии, а они по заграницам ездят. Уже сорок или пятьдесят городов-побратимов завели. Городов за границей хватать не стало, так придумали теперь партнерские связи еще и с городскими районами развивать. Лишь бы по заграницам болтаться и командировочные в валюте получать. А народ пусть себе живет кое-как. Надо, чтобы народ, рабочий класс все это болото осушил и вычистил, — хлопнул рукой по столу Ельцин. — Пора ликвидкомы из рабочих создавать и посылать на места. Если делать перестройку, так делать. Активизировать партактив! Надо показать людям перспективу. Вот так должно быть построено мое выступление на партактиве. Не вздумайте повторять гришинскую жвачку. Честно, решительно, открыто и, если надо, резко... Нам надо восстановить авторитет МГК среди масс, провести актив по-новому. Какие у вас на этот счет есть соображения?
— Полностью согласен с вами, Борис Николаевич. Задача ясна, посоветуемся в отделе, подготовим текст вашего выступления, — кивнул инструктор отдела пропаганды Куканов, явно обнаруживая желание поскорее смыться из кабинета. — Будем держать контакт с вами через Виктора, — добавил он, посмотрев на Ильюшина.
— Да Ильюшин не писатель, — скривился Ельцин. — Тут надо найти идею, как это все по-новому сделать. Актив он и есть актив. А вот как бы его так повернуть, — улыбнулся Ельцин своей улыбкой жигана, — чтобы одним больно стало, а другим и страшно, и работать захотелось. Вот в чем искусство должно быть. Я ищу. Пока не нашел. Проект выступления посмотрел. Там все правильно, но в то же время вижу, что не то. Эффекта нужного не будет.
— Эффекта можно достичь, — решился Куканов, — если вы без бумажки на вопросы отвечать будете. Гришин ведь никогда от текста не отрывался, не хотел чего-либо говорить, что заранее на Политбюро не затвердил. Считал, что действовать иначе нескромно. Но сейчас обстановка другая. Давайте перенесем центр тяжести актива с доклада на диалог с аудиторией, на свободный откровенный разговор. Люди это сразу оценят.
— Оценят-то оценят, — нерешительно сказал Ельцин, — но вопросы будут сложные, а может быть, даже и провокационные. Я ведь многим успел тут насолить. Да и потом на Политбюро могут тоже спросить...
— Ну, вопросы можно заранее предвидеть, — оживился Куканов. — Мы их подготовим, часть раздадим нужным людям. Конечно, будут и неожиданные вопросы. Но установим порядок, что вопросы сдаются в письменном виде в президиум. Он их, как водится, группирует, обрабатывает. В общем, вы будете отвечать на те вопросы, которые мы заранее продумали и которые будут производить выигрышное впечатление на аудиторию. Кто там проверит, что действительно поступило в президиум, а что нет. Важно вам хорошо подготовиться заранее и, главное, говорить своими словами, не по бумажке. Тогда будет и убедительно и правдоподобно.
— Хорошо, — кивнул Ельцин. — Поработайте. Потом еще раз обдумаем.
С этими словами он поднялся из-за стола и пожал Куканову руку. Поглядев на инструктора исподлобья, неожиданно повернулся к покрашенному белой краской большому сейфу.
— Вот здесь у меня лежит материал на сто пятьдесят руководящих московских работников. Директора, милиционеры, прокуроры. Надо решать, что с ними делать. Думаю вот, понимаешь. Кого, когда... Надо сделать больно, потом легче будет. Мое золотое правило.
Ельцин опять улыбнулся своей угрожающей улыбкой.
* * *
Горбачев все диктовал и диктовал. Порой казалось, что, начиная фразу, он не знал, чем ее кончить. Слова, как ослизлая лапша, слипались друг с другом, образуя бесформенный, одноцветный, скучный ком. А Генеральный все накручивал и накручивал на этот ком новые неаппетитные добавки, мучился, выдумывая неловкие метафоры и плоские остроты. Беда была в том, что он явно не ощущал ущербности своего текста и мысли, многозначительно поглядывая то на стенографистку, то на усердно кивавшего ему помощника Толю, то на Тыковлева.
Вынырнув наконец из очередной многоэтажной фразы, Горбачев вздохнул и удовлетворенно сказал:
— Пожалуй, все. Ты знаешь, — обратился он к Тыковлеву, — я просто нутром ощущаю, что не то надо говорить, что они мне пишут. Настроение слушателей на расстоянии чувствую, глаза их заранее вижу и знаю: надо сказать то, чего люди ждут, сказать по-другому, по-человечески. Иначе оттолкнешь аудиторию, не поверит она тебе. Как думаешь, теперь лучше стало?
— Намного лучше, Михаил Сергеевич, — опережая Тыковлева, заверил Генерального Толя. — Вот увидите, будут отклики.
Тыковлев, избавленный прытким Толей от необходимости высказывать свое мнение, согласно кивнул головой и ободряюще улыбнулся Горбачеву. Про себя он подумал, что Генеральный уже давно изговорился, его перестают слушать, многие, увидев его на экране, выключают телевизор. Но ведь не скажешь ему этого, а если и скажешь, то не поверит. Да и десятки подпевал сразу же уверят, что вся страна, затаив дыханье, только и делает, что слушает Горбачева. Да что там страна! Весь мир слушает и рукоплещет. Послы со всех концов планеты об этом наперебой докладывают. Да только ли послы? А резиденты КГБ, а отцы-командиры из ГРУ. Может быть, Генеральному невдомек, а он-то в послах был и знает, как эти отклики пишут еще до произнесения речей. Впрочем, чего расстраиваться попусту. Система есть система. А Генеральный, как и всякий генеральный, может ровно столько, сколько может. Самая красивая девушка из Парижа не даст тебе больше, чем у нее есть. Ну и пусть себе тешится, диктует, воображает себя оратором и писателем. Жалко, что ли. Тем более что, по большому счету, у него пока получается. Заграница в восторге, болеет новой болезнью по имени горбомания. Да и в стране еще не все потеряно. Надо только вовремя его подправлять и направлять.
— Ну, ладно, Анатолий. Ты иди и еще поработай, а мы тут с Александром Яковлевичем потолкуем о других делах. Завтра к утру чтобы окончательный текст был готов.