Выждав, когда за помощником закроется дверь, Горбачев прошелся по кабинету, зачем-то поглядел в окно на Старую площадь, покачался на каблуках и затем спросил:
— Ты слышал выступление Ельцина на московском партактиве?
— Слышал, слышал, — откликнулся Тыковлев. — Мои ребята помогали составлять текст, готовили ответы на возможные вопросы. В общем, режиссура наша.
— Вся Москва только и говорит, — тускло промолвил Горбачев. — Видать, попал в точку.
Почувствовав скрытое недовольство в голосе Генерального, Тыковлев сообразил, что тот завидует. А тут его еще черт дернул похвалиться, что это его работа — Ельцину шоу устроили. Если ты Ельцину шоу устроить можешь, то почему мне не устраиваешь? Надо успокоить Генерального.
— Москва-то говорит, но говорит разное, — начал Тыковлев.
— А что, есть и критики? — живо заинтересовался Горбачев.
— А как же! Не получается у него ведь. Москва — это не Свердловск. Другой уровень интеллекта, другие манеры общения требуются. А что он творит? Медведь на воеводстве. Кого поснимал, кого посадил, кого до инфаркта довел. Кадры задергал. Люди его телефонных звонков бояться стали. А дела-то никакого нет. Только громит и ругает. Снабжение ухудшилось, преступность выросла. По всей Москве ярмарки какие-то понастроил. Деревянные будки, проще говоря. Каждая такая ярмарка якобы имеет связь с союзной республикой, чтобы, значит, укрепить контакты Москвы с периферией и москвичам жизнь улучшить и разнообразить. В одной будке мясными консервами из Казахстана торгуют, в другой — молдавские сливы продают. А в общем, жалкое зрелище, профанация. Многие говорят, что при Гришине лучше было.
— Но на активе-то он понравился, — возразил Горбачев.
— Понравился своей решительностью и принципиальностью. Не потерплю, не допущу! Конец воровству, кумовству, все для простых людей, а не для номенклатуры. Верьте мне, люди! Я по три часа в сутки спать буду, а перестройку доведу до успешного завершения. Знаю, что надорвусь и через года два умру, но не за славу и не ради выгоды работаю. Для коммуниста победа дела превыше всего. Надо разбудить наши парторганизации, восстановить отряды красной гвардии, открыть огонь по гнездам саботажа. Ну, и так далее. Под конец вылез на сцену, начал пиджак снимать и показывать, что советский это пиджак, а не импортный, и ботинки, мол, фабрики “Скороход”, и на курорте уже не помнит, когда последний раз был, и впредь только на троллейбусах вместе со всеми разъезжать будет, и в районную поликлинику запишется. В общем, вспомнил славные революционные времена и партмаксимум!
Естественно, зал рукоплещет. Все довольны. Перестройка родила руководителя нового типа. А как ушел со сцены, так на помощника за кулисами накинулся. Чем ты думаешь, да как меня к активу готовишь? Я вот залу показываю, что в ботинках со “Скорохода”, а на мне немецкая “Саламандра”, да еще сделанная по спецзаказу. Хорошо, что эти лопухи “Скороход” от “Саламандры” отличить не могут. И костюм, конечно, не с “Красной швеи”.
— Артист он у нас, — закончил Тыковлев, — а, в общем-то, человек властолюбивый и в политике совершенно бессовестный. Сейчас, ввиду того, что Москву завалил, нервничает, ищет, на что и на кого ответственность свалить. Вот и пустился во все тяжкие.
— У него роль такая, — хитро прищурился Горбачев. — Я ему разрешаю заходить немножко дальше других. Пусть попробует, местность разведает, реакцию выяснит. Потом, глядишь, и мне виднее будет, как действовать. Я все про него знаю, внимательно за ним смотрю. Пока он полезен, пусть походит по минному полю.
— Понимаю, — ответил Тыковлев. — Но он будет претендовать на самостоятельность. Характер такой, да и вас он, похоже, считает себе равным. Сейчас это не очень опасно. Он думает, что его прошлое инженера-строителя, ботинки якобы “Скорохода”, приход из провинции — это платформа для самоутверждения на базе чего-то вроде китайской культурной революции. Долой зажравшуюся номенклатуру, восстановим равенство и справедливость, создадим отряды хунвейбинов или Красной гвардии! На этом он далеко не уедет. Есть умельцы поопытнее и похлеще его. Настроение сейчас в стране не в пользу еще большего равенства и не в пользу самопожертвования. Люди сытости, свободы и покоя хотят от перестройки, надеются зажить поприличнее. Он вскоре увидит, что утрачивает почву под ногами, попадает в изоляцию. Хотя на партактивах и митингах ему еще и будут хлопать некоторое время. Уходить придется. С москвичами он вскоре совсем поссорится, а на второстепенную роль в партии не согласится. В общем, назревает у него душевный кризис. А он пьяница, сумасброд. Как бы чего не выкинул под занавес.
— Не пугай. Не с такими управлялись, — отмахнулся Горбачев, подумав про себя, что Тыковлев ревнует его к Ельцину. Ну и пусть. Хуже было бы, если бы дружили друг с другом.
* * *
Банкин уютно расположился на лавочке у искусственного пруда, в котором деловито плавали несколько уток. Он уже несколько раз обошел территорию больницы, поздоровался с парой знакомых из числа пациентов, заглянул в библиотеку и аптечный киоск. Вокруг шумела под легкими порывами ветра листва тополей, на заботливо ухоженных клумбах цвели бархатцы, анютины глазки. Позади виднелись постройки хозяйственного двора, стоял микроавтобус “скорой помощи”, неспешно сновали санитарки в белых халатах.
Банкин с удовольствием вытянул ноги в кроссовках и голубых тренировочных штанах, закинул руки за голову и стал смотреть на покрытую рябью воду. Из-за бетонного забора иногда доносилось приглушенное рычание моторов с Мичуринского проспекта, крутился кран на соседней стройке, временами перебранивались вороны, усевшиеся в кронах тополей. Но, в общем, было тихо, зелено и покойно. Банкину здесь нравилось. Нравилось не в последнюю очередь потому, что хотели его запихнуть на диспансеризацию в Кунцевскую больницу, шепотом говорили, что, мол, приказ есть никого в ЦКБ ниже министров больше не класть, а он все же прорвался. Другим нельзя, а ему можно. Помнят, что до того, как стать послом, Банкин занимал пост, равный министерскому. Если занимал, значит, вернуться может. Они там в 4-й Управе у Чазова хорошо табель о рангах знают. Мидовский протокол ошибается, а эти нет, никогда! Если хочешь знать, кто чего в Советском Союзе стоит, смотри, как с кем 4-я Управа обращается. Не промахнешься.
Краем глаза Банкин заметил приближающуюся к пруду по красной дорожке из битого кирпича Лидию Дмитриевну Громыко. Элдэ, как ее называли, шла медленно, бросая какие-то отрывочные фразы сопровождающим ее женщинам. Временами ее цепкий взгляд останавливался на идущих навстречу, и по лицу было видно, что она начинает вспоминать, когда, где видела и видела ли вообще этого человека. Память у нее на лица была хорошая, хотя имена она в последнее время стала забывать. Возраст ли сказывался, уход ли мужа с поста министра. К Элдэ метнулся один из сильно пожилых министров. Банкин не знал, где он сейчас — в станкостроении, или в общем машиностроении, или еще где. Раскланялся, стал что-то спрашивать. Отвечая ему, Элдэ вперла взор в Банкина, и тот решил, что надо и ему “нарисоваться”.
Изобразив самую приятную улыбку на лице, Борька двинулся навстречу Лидии Дмитриевне и громко сказал:
— Здравствуйте, не помните меня? Я посол...
— Как же не помню, всех помню, все вы как дети мои, — заулыбалась Элдэ. — Вы что же это, приболели?
— Нет, нет, — заторопился Банкин. — За новым назначением приехал. Жду решения и пока решил диспансеризацию пройти. Надо ведь, Лидия Дмитриевна...
— Надо, надо, — кивнула Элдэ. — Не болейте, вы такой молодой, энергичный. Поправляйтесь. Не волнуйтесь, — вдруг добавила она, — все у вас хорошо будет, — и посмотрела на Борьку своими хитрыми черными глазами.
“Неужели что-то знает? — подумал Банкин. — Вот старая интриганка. Муж уже давно не в МИДе, а все равно знает”.
Усевшись вновь на свою скамейку, Борька заскучал. Ощущение комфортности пропало. В голову опять полезли мысли, что весть о его неизбрании в партком неизбежно разнесется по Москве. Начнутся суды-пересуды. Еще неизвестно, куда после этого назначат.
“Загонят куда-нибудь в Бурунди, — подумал он. — Да нет, не должны. Александр Яковлевич поможет. Обещал ведь, что все хорошо будет”.